Карта Родины

Терпеливо дождавшись последней капли, мужчина аккуратно поставил бутылку у порога и, проворчав "задохнуться можно", сдвинул со скрипом засов и толчком распахнул дверь. В мастерскую ворвался отрезвляюще свежий влажный воздух, растворяя ядовитую вонь. Мужчина пошатнулся, как от сильного толчка, ухватился руками за косяк.

– Ливануло, - сказал мечтательно и ступил за порог, подставив тело жгучим, бурлящим струям.

– Папк, - еле слышно, полувздохом раздалось из-за спины.

– Га?
– мужчина дернулся и, резко обернувшись, увидел мальчика. Сынок? Ты эта... ты чего эта тут опять?

Мгновенно придя в себя, он схватил мальчика легко, как куклу, и вместе с ним бросился назад в мастерскую, бормоча скороговоркой на ходу:

– Ты ж... Хосподи... мокрющий весь, хоть выкручивай... Чиво ж ты эта... вот балда ивановна... под дождем-то засел... Захвораешь... куда ж... тут же ж такое дело...

Оставив ребенка, он заметался скачками, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах. Вдруг, хлопнув себя по лбу, подбежал к мальчику:

– Скидавай все!

Мальчик послушно стянул через голову майку, спустил шорты и трусы, вынул ноги из кроссовок. Он был прозрачно-тоненький, как цыпленок, с узкой костью - в отца; посиневшую кожу сплошь покрывали крупные пупырышки озноба. Освободившись от одежды, мальчик снова заплакал.

Мужчина осовело поводил взглядом по мастерской, топчась на месте:

– Где ж ты делся, зараза... тока здесь был... куды ж я его...

Потом что-то придумал, разыскал под одним из верстаков мешок с одеждой привязанного, распутал, трясясь и ругаясь, тугой узел веревки, вытряхнул содержимое на пол.

– Щас... погодь... щас переоденем тебя.

Отделил от кучи тряпья пиджак, скупо улыбнулся:

– Во! Самое оно. Хоть польза будет. Залазий.

Мальчик неуверенно прошлепал босыми ногами к пиджаку и утонул в нем. Мужчина стянул с головы кепку и принялся протирать белобрысый ежик ребенка. Впервые за всю ночь лицо его прояснилось: сквозь кору слепой тоски засветилось теплое и даже нежное, непривычное для заскорузлых мышц, сведенных судорогой недосыпа и страха. Кое-как, наскоро просушив волосы, он взял мальчика на руки и бережно отнес в дальний угол, к мешкам. Усадил, укутал, нахлобучил ему кепку, сам плюхнулся рядом:

– Ну, рассказывай, боец.

– Чиво?
– мальчик хлюпнул носом и прижался к теплому отцовскому боку.

– Как жисть молодая. Почему не спим. Почему тельник мокрый. Все давай, докладывай старшине как есть.

– Там бабахает, как на войне, - жалобно сказал мальчик, кутаясь в пиджак и дробно стуча зубами.

– А ты, значит, солдат, войны испугался, да? Струсил - и с поля боя дёру, - мужчина неловко потрепал его по пшенично-желтому ежику.
– А в уставе как сказано? Как я тебя учил? Трус - последний человек. Повтори.

– Трус... последний... человек...
– счастливо повторил мальчик, и на щеках его, сквозь синеву, начал проступать румянец.
– Я не трус. Правда, папк?

– А кто?
– мужчина требовательно сощурил глаз.

– Я мувык, - мальчик выпростал из пиджака тонкие ручонки и обхватил отцовский костистый торс.

Мужчина вздохнул, и гримаса подступающего плача смяла его лицо. Громко цыкнув, он прихлопнул быструю горячую слезу на щеке:

– Ну, тогда другое дело... Ты, сынок, эта... никогда не забывай, кто ты есть, понял? Мужик ты... русский человек... Батя твой всю жизнь работал... вкалывал честно... Копейки чужой не взял никогда... И ты тоже... смотри... Оно, знаешь, всякое бывает... как повернется... А ты все одно мужиком расти... Сильным будь... Гляди, чиво у нас есть с тобой.

Он запустил руку в тряпки и вытащил старое охотничье ружье с исцарапанным прикладом и двумя воронеными суровыми стволами. Любовно погладил кончиками пальцев прохладный гладкий металл, заглянул в прицел, усмехнулся:

– Во какая артиллерия.

– Ух ты-ы!
– мальчик просиял.
– Настоящая?

– Не, баба Маня из теста спекла, - он залихватски переломил ружье о колено, вынул заряды и опустил в карман штанов.
– На, подержи, солдат.

Мальчик встал, волоча за собой по полу пиджак, с трудом ухватил тяжелое ружье, радостно прижал к груди:

– Пу-у... пу-у... ты-ды! ты-ды! ты-ды-ды!

– Э-ээ, не так, - осклабился мужчина и взвел курки.
– Несерьезно. Палец сюда клади... ага... аккуратненько... бах!
– раздался неожиданно громкий металлический щелчок - привязанный дернулся и открыл глаза. Тэ-э-экс... теперь давай прямо в бошку ему целься... из подствольничка... готов? Ба-бах!
– воскликнул мужчина и рассмеялся вместе с мальчиком.

Привязанный часто моргал и тряс головой, мыча. Мальчик разглядывал его с тревожным любопытством.

– Папк, а кто этот дядька толстый?
– наконец, спросил он.

– Кто, кто...
– мужчина по-хозяйски взял ружье, загнал патроны в стволы и, наклонившись, сунул оружие под мешок.
– Никто.

– А как его зовут?

– Никак не зовут. Теперь уже никак.

– А чиво он тут лежит?

– Дочивокаешься у меня!
– ощерился мужчина.
– До ремня дочивокаешься.

Мальчик примолк и запустил в нос палец, насупившись от обиды.

Снова, вспоров длинную бессмысленную паузу, зазвонил телефон. Мужчина выхватил из кармана трубку, коротко глянул на мальчика и быстрыми шагами, подпрыгивая, выскочил под дождь.

...Оставшись один, мальчик вдруг обнаружил, что успокоился и согрелся. Мастерская, воняющая мочой и табаком, с безымянным человеком, привязанным проволокой к железному столу, с невесть откуда взявшимся ружьем, спрятанным под пыльными мешками, казалась надежнее, роднее и уютнее собственной кровати, где остался спать глупый китайский медведь. Побродив между верстаками, погладив опасливо токарный станок - на пальцах осталась липкая серая пыль, - поковыряв сложные крепления синих и алых лыж, он остановился случайно у географической карты, напрягся и сморщил нос, пытаясь разгадать смысл загадочной картинки.

Обрызганный точками мушиного помета, прямоугольный лист бумаги был расчерчен прямыми и ломаными линиями, испещрен мелкими надписями и разноцветными пятнами. Самым большим - бледно-розовым - пятном была фигура, напоминавшая корову или свинью. Мальчик легко различил передние и задние ноги, задницу, хвост и маленькую головку, упиравшуюся в верхний обрез листа. Непонятное животное занимало слишком много места: оно навалилось и почти раздавило тяжелым, отвисшим брюхом кого-то песочно-желтого, выпяченной грудью выпихивало с листа кучу мелких разноцветных существ, сгрудившихся у самого края, а хвост поджало - размахивать им не выходило никак. Корова, поразмыслив, решил мальчик. Розовая коровка.

Присмотревшись, он увидел на ее теле четыре крупные, жирные буквы и прочел, запинаясь:

– Сы... Сы... Сы... Ры.

Странное слово, слабо похожее на сыр, не походило ни на что больше, и мальчик оставил его, занявшись другими словами.

– Мэ... о... сы... кэ... ва... Мэ-ос-ква... Москва!
– удивился он, глядя на красный кружок, расположенный примерно там, где у коровы должно быть сердце, и обрадованно повторил: - Москва!

Чуть повыше стоял еще один кружок, поменьше, но букв было столько, что справиться с ними не удалось ни с первого, ни со второго, ни с пятого раза: