Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали

– По тысяче за труп, – угрюмо буркнул Хомяков.

– Ну… – Генерал развел руками. – Трудно подобрать слово, когда давятся за дармовую рюмку водки. Россия – это стихия, господа. Стихия!

– Эти поминки могли быть по твоей сестре, – вдруг сказал Роман Трифонович: ему претила придворная болтовня, от которой генерал Олексин сегодня почему-то никак не мог избавиться.

– И я бы этому не удивился! Кстати, где она?

– Кто?

Вопрос Хомякова прозвучал, как выстрел.

– Как – кто? – Федор Иванович улыбнулся несколько настороженно. – Естественно, Надежда.

– Надежда неестественно в больнице, – медленно, выделив каждое слово, сказал Хомяков. – Мы имели все шансы получить тысячу рублей от казны, если бы не Василий Иванович.

– Что? – растерянно переспросил генерал и неожиданно размашисто перекрестился. – Господи! Там же… Там же только для простонародья!

– Может быть, ваше превосходительство хотели сказать – просто для народа?

Голос Каляева звенел от внутреннего напряжения. Вологодов прикоснулся к его плечу и мягко улыбнулся:

– Спокойнее, Ваня, спокойнее.

– Я спокоен.

– Это… Это чудовищно, – с трудом выговорил Федор Иванович. – Там же погибло около полутора тысяч!

– Уже сосчитали? – поинтересовался Василий Иванович.

– Конечно, пока в общих чертах, только опознанных.

– А что же с неопознанными?

– Неопознанных невозможно внести в списки, уважаемый Василий Иванович. Сами понимаете, сложность и… неопределенность. Их похоронят в братской могиле. Но всех – в гробах и с отпеванием. И все, заметьте, за счет казны. Представляете, какая трата…

– Что для народа – утрата, для властей всегда только трата, – невесело усмехнулся Роман Трифонович. – О, великий и могучий русский язык!

– Государь не был сегодня на кладбище? – спросил Немирович-Данченко.

– Сегодня согласно высочайше утвержденному расписанию – церковный парад. Почему вы спрашиваете, был ли государь на кладбище? Никакого кладбища в расписании нет.

Федор Иванович уже начал нервничать и заметно злиться. Василий Иванович пожал плечами.

– Я – корреспондент. Мне статью писать.

– Прощения прошу, нервы. – Генерал вздохнул. – Встретили, как постороннего врага.

– Слава Богу, хоть не внутреннего, – усмехнулся Хомяков.

– Да будет тебе, право. Ну, сам посуди, как я был занят. Сегодня – церковный парад. Вечером – бал московского дворянства. Завтра, в среду, – день кончины государыни императрицы Марии Александровны, в связи с чем Их Величества отъедут в Сергиеву Лавру. А послезавтра – большой бал в Александровском зале Кремлевского дворца. Ты только представь объем моей ответственности.

– И впрямь кладбище никуда не влезает, – серьезно сказал Роман Трифонович. – Вот ведь какая оказия.

– …из-за чего я, собственно, и зашел. – Федор Иванович решительно проигнорировал хомяковское замечание. – Я принес три пригласительных билета на бал в Александровском зале. Но, кажется, не ко времени. Надежда очень напугана?

– Напугана? – спросила Варвара, появившись в дверях. – Что ты, братец. Она произнесла сегодня целых три слова.

– Что она сказала? – живо откликнулся Хомяков.

– Все то же. «Я устала, устала, устала.» – Варя села к столу. – Я, признаться, тоже устала. Счастье, что вернулась Грапа.

– Что прикажете? – спросил Зализо. – Бульон, суп-кресси…

– Только чаю. Есть «Черный лянсин»? Покрепче, Евстафий Селиверстович.

– Сам заварю, – сказал дворецкий и вышел.

– Я утром заезжал к психиатру, – тихо сказал Викентий Корнелиевич.

– Вы имеете в виду Авраамия Ильича? Спасибо, Викентий Корнелиевич, он был сегодня. Смотрел Наденьку, провел консультацию с врачами, поговорил со мной.

– Каков его вывод?

– Неутешителен. Считает, что Надя все еще ощущает себя на Ходынском поле. Фиксация ужаса, сказал он. Однако надеется, что Надя перейдет в состояние депрессии, с которой, по его словам, бороться проще.

– С депрессией бороться проще, он сказал?

– Да, друг мой. Сегодняшнее ее состояние Авраамий Ильич назвал состоянием активного самотерзания. Он считает, что Наденька винит себя в гибели Фенички. Может быть, даже подсознательно.

– Но как же так? – растерянно спросил Ваня. – Надежда Ивановна не может знать, что Феничка погибла. Никак не может знать.

– Представьте, Ваня, я задала тот же вопрос. Врач на это ответил, что мы недооцениваем голоса совести.

Евстафий Селиверстович принес чай и любимое Варей песочное печенье.

– Спасибо. Замечательный чай.

– Голос совести, – тихо, словно про себя повторил Каляев, но все его услышали в наступившей вдруг тишине.

– Самый громкий из голосов безгласной России, – вздохнул Василий Иванович.

– Мы простились сегодня с Феничкой, – сказал Роман Трифонович. – Завтра, послезавтра, на девятый день, наконец, станет легче, все знают это по личному опыту. Может… Может быть, сказать Надюше о сегодняшних похоронах?

– А не слишком ли это жестоко? – усомнился Викентий Корнелиевич.

– Жестоко, не спорю. Однако от этой жестокости может начаться отсчет девяти дней. И придет окончательное прощание.

– А если ей нужно прощение, а не прощание? – спросил Василий Иванович. – Представляете, что тогда будет?

– А кто способен дать прощение? – решился сказать свое слово генерал. – Горничной нет в живых, тогда – кто? Ее родители? Господь Бог? Какой высший судия?

Все промолчали.

– Не знаю, – сказала наконец Варя, и всем было ясно, что она отвечает не на патетические вопросы брата, а на неожиданное предложение Романа Трифоновича. – Авраамий Ильич обещал прийти послезавтра. Я спрошу у него.

– Спроси, Варенька, спроси. Клин клином вышибают.

– Возможно, что ты прав, Роман. Вполне возможно, – Варя встала. – Прошу извинить, господа.