Кащеево царство

Ближе к вечеру, когда слабое зимнее солнце, едва показавшись над окоёмом, уже пропало без следа, из терема показался кан. В ярких одеждах, с черепом лося на голове, он сидел в седле боевого оленя и высокомерно глядел по сторонам. Толпа сразу как-то выдохнула и разразилась ликующими воплями. Непостоянный народ, ещё вчера роптавший на упрямство повелителя, теперь обожал его. Следом за Унху выступил старый пам в узорчатой парке, за ним – двое служек с коробами в руках, и десяток воев с копьями. Последним шёл молодой невольник с мешком за спиной, в котором перекатывались какие-то большие шары. Вождь подъехал к костру, разведённому на площади, посмотрел вокруг и поднял ладонь. Югорцы притихли, готовясь внимать господину.

– Вот и пришёл конец нашим страданиям! – объявил он. – Пришельцы, покусившиеся на Сорни-Най, повержены, богиня вернулась в своё жилище, а её земля спасена от поругания. Взгляните на тех, кто ещё вчера хотел брать с нас дань, а ныне повержен к нашим стопам. Узрите лики их предводителя и шамана. – Вождь подозвал к себе невольника, и тот вытащил из мешка одну за другой две головы. Унху поднял их за волосы, показал всем, чтобы каждый мог рассмотреть мёртвых русичей. Толпа возопила неистово, захлёбываясь от счастья, а новгородцы, не сговариваясь, разразились бранью.

– Волею богов убил я замахнувшихся на наше добро и наши жизни, – провозгласил Унху. – И так будет со всяким, кто осмелится бросить мне вызов.

Толпа взвыла ещё восторженнее, а слуги по знаку кана вынесли со двора два заострённых шеста. Водрузив на них головы Ядрея и отца Иванка, Унху велел воткнуть эти шесты с двух сторон от костра, чтобы пламя подсвечивало растрёпанные бороды новгородцев.

– Смерть, смерть пришельцам! – воскликнул он, и толпа ответила ему новым воплем торжества, плюясь в привязанных к идолам пленников.

К огню вышел старый пам со служками. Открыв один короб, он принялся швырять в пламя пахучие корешки и грибы, а затем, когда по площади поплыл горьковатый запах, стал, надсаживая голос, творить благодарственную молитву Нум-Торуму, Сорни-Най и их брату, божеству войны Хонт-Торуму. Когда молитва была сотворена, пам что-то сказал кану, указывая на колодников, и тот скупым движением пальца велел расковать одного из них. Вои скрутили новгородцу руки, подогнали его к вождю, поставили на колени. Служки шамана, отстранив ратников, повалили русича на землю. Кулькатли достал нож и с размаху вонзил его в грудь воя. Ратник бился и дрыгал ногами, изо рта у него пошла кровь, а пам сноровисто и невозмутимо ковырял ножом в груди, точно выколупывал содержимое грецкого ореха. Наконец, когда русич затих, шаман извлёк ещё бьющееся сердце ратника и поднял его над головой. От сердца исходил пар, оно заливало кровью пальцы шамана и капало на снег.

Упырь Дырявый, привязанный к одному из идолов, не выдержал, завопил что есть мочи:

– Это что же деется-то, братцы? Они ж нас для игрищ своих поганых пригнали, будто мы – скоты бессловесные.

– Не боись, ребяты, – подал голос Яков Прокшинич, тоже стоявший у болвана. – Были мученики и до нас, а ныне пребывают в чертогах Божьих. Молитесь Господу, и обретёте вечную жизнь в раю подобно другим принявшим смерть за веру христианскую.

– В гробу я эту жизнь видал! – заверещал Упырь. – Пустите, окаянные! Глаза б мои вас не видели! Что хотите сделаю, только избавьте от лютой смерти!..

Югорцы же, оттащив бездыханное тело русича, уже тянули к огню другого колодника. То был один из смердов Сбыслава Волосовица. Он извивался, сучил ногами, громко плакал и молил о пощаде, но жестокие язычники не обращали на его крики внимания. Подтащив ратника к костру, перевернули его на спину и прижали руки и ноги к окровавленной земле. Пам вновь занёс свой нож…

Савелий наблюдал за всем происходящим из-за края заплота, окружавшего княжий двор. Его одолевали восторг и ужас одновременно. С одной стороны, ему, непривычному к кровавым обрядам, жутко было присутствовать на этой вакханалии; с другой же, он упивался жалким видом тех, кого считал обидчиками и клеветниками. Раздвоенность чувств обернулась раздвоенностью ощущений. Купца одолевала тошнота, мутившая его рассудок, но вместе с тем ликовала душа при виде страшной участи, постигшей недругов. Понемногу он и сам проникался слепой ненавистью к незваным гостям и впадал в кровавый раж.

А страшное празднество шло своим чередом. Служки сыпали в огонь соль и кусочки грибов, вокруг огня изгалялись плясуньи в медвежьих шкурах, вои били копьями о землю, а с княжьего двора невольники тянули нарты, полные разных яств на глиняных подносах и напитков в бурдюках. Толпа ревела, опьянённая счастьем и дармовым угощением. Югорский кудесник зарезал ещё двух колодников, потом взял поднесённые ему бубен и колотушку, и пошёл камлать вокруг костра. Он то подпрыгивал, поджимая ноги, то пластался по грязному снегу, извергая потоки слов и тряся головой, как бесноватый. К подножию идолов рабы поволокли охапки хвороста.

– Неужто ж спалить хотят? – перепугался ещё пуще Упырь. – Как же это, братцы?..

– Примем смерть спокойно, ребята, – сказал Яков Прокшинич.

А югорцы опять взялись за колодников. Окостеневших от холода, их расковали и отдали на растерзание обезумевшей толпе. Два смерда и три ушкуйника исчезло в колышущемся людском море, успев лишь послать проклятие всей округе. Савелий, не в силах вынести подобное зрелище, рванулся прочь, но человеческое скопище, выплеснувшись на площадь, завертело его и выплюнуло рядом с пленниками.

– А ты что же, Савка, югорцам передался? – крикнул Яков Прокшинич, заметив его.

Савелий растерянно огляделся.

– Вот, значит, кто нас в югорские руки предал, – продолжал боярин. – За злодеяния свои, за пролитую кровь нашу судить тебя будут Бог да Святая София. Вместе с нами предстанешь пред Господом и будешь держать ответ.

– Невиновен я! – завопил Савелий. – Это из-за тебя, Яков, зло случилось! Ты всему причина!

– Бог нас рассудит, Савка, – откликнулся боярин.

Югорские вои, увидав, что пленник разговаривает, заволновались, врезали Якову топорищем по брюху. Боярин выпучил глаза, задохнулся кашлем, корчась от боли. А толпа меж тем снова взревела и в едином порыве опустилась на колени. Савелий резко обернулся. Из ворот княжьего двора служки пама выносили Золотую Бабу. В свете костра облик её окрасился багровым перламутром, огромные глаза отбрасывали блики, словно метали молнии, а сложенные под выпуклым животом руки сияли золотом.

– О матушка-Богородица, спаси меня! – завопил вдруг Упырь. – Владычица югорская, кланяюсь тебе и молю о защите! Грешил, много грешил, но по неразумию и чужому наущению. Неграмотен и тёмен я, но ныне вижу свет твой. Спаси и сохрани, заступница чудская!.. – Ушкуйник ещё что-то лепетал, путаясь в словах и кривясь от рыданий, а Савелий, с изумлением вслушиваясь в его вопли, не мог поверить, что тот обращается с мольбой к статуе богини. Чудовищность происходящего потрясла его. «Что же это деется?» – подумал он. Неужто новгородец и впрямь не отличит языческую идолицу от девы Марии? Но тут же пришло и понимание: ушкуйник молился той единственной, которую только и считал заступницей рода человеческого. Предчувствие близкой смерти пробудило в нём исступлённую веру, а воссиявшая над огнём Золотая Баба привиделась сошедшей с небес Богородицей. Он попросту сходил с ума, и это помрачение могло стать для него избавлением от неотступного страха или, напротив, карой хуже самой смерти.

Края площади осветились пляшущими огнями, и пленники завыли от ужаса. Возле кумиров, стоявших с восточной и западной сторон площади, задымили костры. Привязанные к идолам русичи орали благим матом, а вои, сторожившие их, принялись бить копьями о снег и приплясывать, наворачивая круги возле божков. «Гай! Гай!», – выкрикивали они. Пленники, коим огонь уже лизал пальцы ног, истошно кричали, вои ходили по кругу, шаман колотил в свой бубен, а толпа ревела, вознося руки к темнеющему небу.

– Держись, ребята! – подбадривал сжигаемых Яков Прокшинич. – Мука ваша в раю вознаграждена будет.