Катастрофа

Олев молчал, только сопел.

— Зачем ты об этом спрашиваешь? — произнес он наконец. — Ты же сама против?

— Нет, не против! — ответила Сирье. — Просто я в тот раз испугалась. Я не верила, что ты этого действительно хочешь. Это, правда, серьезно?

— Хочешь! — передразнил ее Олев. — Разумеется, я н е х о ч у! Но… но…

Казалось, в нем происходит жестокая внутренняя борьба.

— Иначе же ты снова уйдешь! — выпалил он и уткнулся лицом в подушку.

Сирье вздрогнула, отстранилась. Затем снова подвинулась поближе.

— Милый, — прошептала она и осторожно коснулась пальцами его затылка, жестких волос. — Я никуда не уйду, если ты меня не прогонишь. Мне жаль, что так случилось. Я хочу быть только с тобой и ни с кем другим!

Олев поднял голову, пристально посмотрел на нее.

— Врешь? — вырвалось у него.

Сирье чувствовала, как начинает волноваться, сердце ее тревожно забилось, но она снова повторила:

— Нет, я не вру, я действительно хочу быть только с тобой, только с тобой! Это чистая правда!

СОБАКА болталась в фотосумке на правом боку Олева. Время от времени она шевелилась, наверно, поворачивалась. Это была ее первая весенняя поездка в фотосумке на мотоцикле. За зиму она привыкла ездить на машине, на мягком сиденье или на женских коленях. Сирье приоткрыла сумку, сунула в нее руку, потрепала теплый мягкий собачий загривок, почесала под подбородком. Мокрый язык скользнул по ее руке.

Было начало мая. На даче царили холод и сырость, как в подвале. Тем не менее Олев не стал разводить огонь — ни в камине, ни в бане. Он отдернул занавески, скинул с плеча сумку с собакой, но открывать сумку не стал; снял с другого плеча сумку побольше и принялся приводить в порядок свое фоторужье. Сирье выпустила из сумки собаку.

— Успеем развести огонь, когда вернемся, — сказал Олев, — сперва побродим, пока солнце не зашло. Сейчас прекрасное освещение.

Для ближней съемки он взял с собой еще второй аппарат с широкоугольным объективом, тот самый, которым он однажды фотографировал Илону на фоне нагроможденных предметов.

Он заставил Сирье ходить среди кустарника голой, сам же подстерегал ее с фоторужьем, перекинув через плечо ее пальто. Подобную «охоту» он считал весьма полезной: модель непринужденно ступала по лесу — Сирье это, во всяком случае, умела, — и каждый раз в этих снимках можно было найти что-то новое, что-то такое, до чего так просто не додумаешься. Сейчас, в начале мая, еще можно было чувствовать себя свободно: в будни здесь никого не встретишь. Разве что лесника — к просеке примыкал поросший ельником загон для лошади. Но лошадь он отводил туда только на ночь.

Было на редкость тихо и тепло, будто это и не май вовсе, а середина июня. Хотя на Сирье было накинуто только пальто, они зашли далеко, через каменоломню до заросших можжевельником холмов. Здесь у шоссе виднелась побеленная церковь с погостом, с другой стороны, у поймы, голубела полоска воды.

Когда солнце стало клониться к западу, они вернулись на дачу.

— Я замерзла, — пожаловалась Сирье.

— Я прихватил рому, — сказал Олев и выудил из своей бездонной фотосумки бутылку. — Сейчас разведу огонь!

Сирье, завернувшись в одеяло, съежилась на банном полке.

— Я только слегка протоплю, чтобы спать было теплее, ты ведь не собираешься париться? — спросил Олев.

— Не-а, — покачала головой Сирье.

Олев подсел к Сирье, попытался обнять ее, поцеловать. Сирье высвободилась.

— Я лучше пойду сварю кофе.

— Да не хочу я кофе, — не отставал Олев.

Сирье снова вырвалась:

— Я прекрасно знаю, чего ты хочешь. Войдешь в раж, а потом уснешь как убитый. Или есть захочешь. Лучше уж давай сейчас поедим, и собаке надо что-нибудь дать. Да и рому мы еще толком не выпили!

После ужина они уныло сидели перед камином, каждый в своем кресле. Здесь всего-то и было два глубоких плетеных кресла. Сирье держала в руках стакан с кофе; Олев ловил по радио передачу Би-Би-Си. Когда передача кончилась, он настроил приемник на Таллин, встал, держа радио в руке, подошел к Сирье, отобрал у нее стакан, поставил его на каминный карниз и решительно сказал:

— Пошли!

— Посидим еще немного, — попросила Сирье. — Так хорошо смотреть на уголья.

Олев поставил приемник, поднял Сирье на руки, сел в ее кресло, посадил Сирье к себе на колени и стал искать губы девушки.

— Посидим спокойно, посмотрим на огонь, — снова сказала Сирье.

— Зачем! — возразил Олев. — Зачем мне сидеть просто так, когда у меня есть ты! На огонь я смогу поглядеть и в другой раз, когда буду один!

— Да, но иногда ты сидишь и глядишь на огонь, совсем позабыв обо мне. У тебя бывают такие настроения.

— Но сегодня у меня нет такого настроения!

— Какой же ты эгоист! — улыбнулась Сирье и покачала головой.

— Только лицемеры не эгоисты, — прошептал Олев. — Да и эгоистом я бываю лишь с тобой. Подумай, ты единственный человек, перед кем я не лицемерю, неужели это тебе не льстит?

Он покрыл неистовыми поцелуями ее лицо и шею. Сирье свернулась клубком на его коленях, пытаясь таким образом защититься.

— Иногда бы ты мог им быть, — пробурчала она, — и со мной. Ты не хотел бы сегодня забыть обо мне?

Олев подул на ее волосы.

— Что с тобой? Заболела, что ли?

— Нет.

— Так что же тогда?

— Ничего, просто у меня нет сегодня настроения.

— Зачем же ты тогда приехала сюда? — спросил Олев, скорее в шутку.

Сирье пожала плечами:

— Не знаю. Мне было скучно одной. Дай мне хоть раз побыть спокойно! С тобой я вечно как солдат — всегда должна быть ко всему готова. Дай мне побыть как есть.

— Побудь, — беззвучно засмеялся Олев, лишь на мгновение обнажив зубы, как он делал, когда у него бывало очень хорошее настроение, — только я отнесу тебя и положу рядом с собой!

Он схватил Сирье на руки.

— До чего же ты легкая, — удивился он, — тебя можно носить, как приемник! Портативная женщина… — И он понес Сирье в парную, поднял ее на полок.

Сирье вымученно улыбнулась.

Олев снова стал ее целовать, сперва осторожно, затем все более страстно.

— Ой, мне больно, — со слезами в голосе воскликнула Сирье.

— В каком месте? — пробормотал Олев.

— Ты укусил меня в ухо!

— Я подую, — сказал Олев, пытаясь языком отыскать ее ухо.

— Нет, не хочу, не хочу! — всхлипнула Сирье. — Я не хочу, — умоляюще бормотала она, глотая слезы. — Прошу тебя, дай мне побыть одной, я хочу побыть одна!

Олев отстранился, затем повернул к себе лицо Сирье, взял ее за подбородок, посмотрел на нее; его скулы напряглись, уголки рта опустились.