Катастрофа

Мать и Лийне с хутора Яагу не подъезжают прямо к дому, а слезают с велосипедов у ворот парка, где кто-то оставил трактор, и идут по асфальтовой аллее, ведя рядом велосипеды с висящими на рулях молочными бидонами. У Лийне, кроме бидона, на руле болтается большая потрепанная сумка, очень старая и потерявшая форму. Лийне ступает бодро; похоже, она преисполнена сознания собственной правоты: подбородок упрямо выдвинут вперед, тонкие жилистые руки старательно толкают велосипед.

Перед домом женщины устанавливают велосипеды в стояках и идут вверх по широкой парадной лестнице. При этом Лийне как-то испуганно съеживается, и чем выше они поднимаются, тем сильнее она горбится и пытается отстать; мать же, напротив, все больше распрямляется. Пожалуй, даже слишком — ей бояться нечего, она знает, что правда на ее стороне.

Бригадира они находят в старинном рыцарском зале с камином и дубовыми панелями, на стенах которого висят Доска почета и стенды, рассказывающие о жизни колхоза. Лийне становится как будто меньше ростом, она прячется за спину матери и, вытирая руки подолом передника, боязливо косится на стенды. Там зигзагами взбираются вверх красные, синие и зеленые линии… Матери приходится самой, как говорится, брать быка за рога. Заложив руки за спину, слегка наклонив голову, она смотрит прямо в глаза бригадиру и начинает:

— У меня в календаре записано, что на сегодня лошадь мне обещана, я две недели назад приходила к тебе договариваться, а давеча еще раз переспросила. Лийне же спорит, что ты лошадь вовсе ей обещал… Так как же?

Бригадир, рослый молодой увалень, недовольно сведя брови, смотрит на них, затем извлекает из глубины кармана растрепанную записную книжку, с сопением листает ее и сердито, словно оправдываясь в том, что его уличили в беспорядках, восклицает:

— Лийне лошадь на воскресенье записана!

Мать, удовлетворенная, поворачивается к выходу, но Лийне все еще трет руки о передник, вся уйдя в изучение графика. Бригадир, растерянно помаргивая, с секунду глядит на нее, потом усмехается и гаркает Лийне прямо в ухо:

— Тебе лошадь на воскресенье записана, нынче суббота, так что лошадь тебе завтра будет!

— Да-да-да, — пугается Лийне и устремляется к двери.

— Ну-ну, понеслась! — ворчит мать, поспешая за ней, но ступает она теперь раскованнее и легче.

А бригадир жалуется полненькой добродушной секретарше, с пышным начесом, которая подходит к нему с каким-то известием:

— Чертовы пенсионерки! В будни лошадь на выгоне валандается, никому ее не надобно, а в пятницу с вечера и до воскресенья готовы на части ее разорвать!

8 Пробуждение Ильмара

Ильмар просыпается в тесной комнатушке с высоким потолком, которая на самом деле принадлежит молодоженам — Марту и Ильме, — глядит в потолок и думает: «Как в гробу!» Если лечь головой к одной стене, то пальцами ног можно дотянуться до противоположной. Эта единственная маленькая комнатка, пристроенная к большой квартире ученого в пятидесятых годах, предназначалась для прислуги.

Ильма любит эту комнату, она говорит, что здесь мыслям некуда разбежаться. Сам Ильмар предпочитает просторные помещения. В этом они схожи с Мартом. Эта узкая пещера угнетает его. Вообще-то больше всего ему нравится просторная гостиная; там так приятно, лежа в постели, смотреть телевизор… Пожалуй, стоит снова перебраться в нее, может, они и не вернутся сюда. А здесь он будет работать. Он имеет полное право спать в гостиной!

Из кухни, которая находится рядом, за стеной, слышен стук вилок или черт знает чего и звонкий детский голосок. Там завтракают отец Ильмара, мачеха Рита и трехлетний сводный брат.

И тотчас перед глазами Ильмара всплывает лицо мачехи: гладкие черные волосы, собранные на затылке узлом, большие, как тарелки, серые глаза на худом лице, тонкие губы, так часто искривленные иронической усмешкой либо обнажающие в улыбке зубы — словно вот-вот укусит, а глаза при этом широко раскрыты.

— Чертова гадюка! — бурчит Ильмар. Эта гадюка устроила себе гнездо в квартире его деда, а родная сестра Ильмара и ее муж ютятся в подвале, где плесень ползет по стенам и по полу снуют крысы. Ильмар начинает часто моргать: несправедливость причиняет ему боль.

— И они безропотно, как овцы, сносят все это!

Вернувшись из Москвы и узнав о происшедшем, Ильмар тут же, за ужином, набросился на мачеху:

— Почему ты выгнала Ильму и Марта?

— Никого я не выгоняла! — возразила мачеха, пожимая плечами, и, ловко орудуя ножом и вилкой, продолжала разделывать мясо.

— Ты ведь заявила Ильме: «Почему вы не дадите нам хоть немного пожить своей семьей?!» — выпалил Ильмар то, что так потрясло и его и сестру. А про себя подумал: «Начнет юлить — дескать, ничего такого она не говорила! Ясное дело, потому-то и заявила об этом Ильме с глазу на глаз!»

Но мачеха не стала ничего отрицать, она лишь снова пожала плечами и произнесла:

— Сказала что думала. Когда человек раздражен, он может много чего наговорить! Не знаю, как вам, а мне не нравится жить стадом! Только запретить я им не могу, если хотят, пусть возвращаются и живут!

«Конечно не можешь! — подумал Ильмар, кусая губы. — Жить здесь у тебя прав не больше, чем у Марта!»

— Ишь, какие недотроги! — добавила мачеха. — Между своими всякое случается.

— Прежде в нашем доме такого не случалось! — сказал Ильмар, едва владея своим голосом, готовым сорваться и задрожать. — Мы к этому не приучены! И мне кажется, что именно на это ты и рассчитывала. Стоило дедушке оказаться в больнице, как ты тут же принялась командовать!

— Какая наглость! Да кто тут на самом деле командует! — крикнула мачеха, сверкая глазами. Голос и губы у нее дрожали. Но Ильмар уже выскочил из кухни — он больше не мог держать себя в руках… Он проклинал себя! Ведь может же он владеть собой в студии! Даже с этим болваном Кярком он умеет вести дела! А сейчас не в состоянии сдержаться, не может быть выше этой низкой женщины!..

Ильмара охватила тоска. О нем и его сестре всегда заботились, оберегали их, и они привыкли относиться к людям с любовью и теплотой, поэтому такая недоброжелательность буквально наводила на него панику… Грызня… Неужели это может быть естественным?.. С того дня Ильмара больше не приглашали к столу, а из туалета в прихожей, рядом с кухней, которым пользовался преимущественно Ильмар, поскольку отец и его новая семейка ходили на унитаз в ванной, — из этого туалета убрали дефицитную туалетную бумагу.

Эта деталь еще и сейчас вызывает в Ильмаре смех: «Ну и цирк! Попробуй еще сказать, что Диккенс блефовал! Здесь бушуют такие диккенсы! И ты будешь последним идиотом, если не сумеешь этим воспользоваться!» Ильмар любит разговаривать сам с собой.

В доме неожиданно наступила тишина. Видимо, отправились на дачу… С чувством огромного облегчения Ильмар покидает свою берлогу и в одних трусах направляется через кабинет деда в гостиную, а оттуда в «их» комнату. Там он видит на столе в маленькой вазе крупные темно-лиловые фиалки. Мачеха любит фиалки и мать-и-мачеху… Мать-и-мачеха… яркий, нежный, такой милый и влекущий к себе цветок… Может, иногда ей все надоедает… Может, ей порой бывает даже грустно?.. Но уж совершенно точно, что ей станет больно, если ее сжать, если начать выворачивать ей суставы… При этой мысли Ильмар вздрагивает и ему становится жаль свою мачеху.