Катастрофа
Шрифт:
Вперед — на сладострастный отдых!
7
В первое же лето массового беженства, пришедшего на двадцатый год, вся эмигрантская нищета вылезла наружу.
Французы, со свойственной им заботливостью о здоровье, суетились с баулами, сумками, чемоданами, детьми, женами и нянями на парижских вокзалах — Лионском, Северном, Восточном, Монпарнасском,
Разъезжались богатые, разъезжались бедные — на все четыре стороны — лишь бы быть «на лоне природы».
Закрывались предприятия, заводы, пустели театры, кафе, рестораны. Жизнь в Париже замирала до осени.
И оживляли столицу лишь невольные горожане — русские. Они мыли чужие авто и чужие витрины, подметали мостовые и латали чужие штиблеты. Они стали рабами на чужой сторонушке. На них никто не вешал кандалы. Но и вырваться они не могли — некуда!
В «Последних новостях» появилась юмореска Тэффи «Мертвый сезон»:
«Все разъехались. По опустелым улицам бродят только обиженные, прожелкшие морды, обойденные судьбой, обездоленные.
Ничего, подождем. Когда там у них в Трувиллях все вымоются и в Довиллях все отполощатся и в прочих виллах отфильтруются, когда наступит там сезон морд, тогда и мы туда махнем! У всякой овощи свое время. Подождите — зацветет и наша брюква!
…Морды прожелкшие, обиженные, обойденные судьбой ходят по опустелым улицам, дают друг другу советы, смотрят в окна магазинов на выгоревшую дешевку, празднуют свой сезон».
8
Бунин шел по опустелым улицам. Час был ранний. С Сены подымался голубоватый туман. Вечные удильщики неподвижно замерли на гранитных сходнях. Какой-то бедняк спал на скамейке, накрывшись газетами. Краснолицый полицейский — «ажан» — равнодушно прошел мимо. Запоздалые влюбленные, держась за руки, возвращались после счастливой ночи. Через каждые двадцать шагов они надолго замирали в поцелуе.
Кое-где начинали раскладывать свой заманчивый товар букинисты. Они, эти чудаковатые, одержимые страстью к раритетам люди, составляют часть экзотического лица Парижа. «Холодные торговцы» появились здесь еще в семнадцатом столетии. Легко представить, какие сокровища лежали на парапетах вдоль Сены! Старинные рукописи, первопечатные шедевры Гутенберга, Эльзевиры, латинские стихи Этьенна Доле — дух замирает!
Людовику XIV почему-то не понравились на этом месте торговцы раритетами. И все же они, букинисты, пережили все указы и гонения. И в нашем веке они стоят на тех же местах, в тех же позах, как и триста лет назад. И прав, конечно, Анатоль Франс: «Так как Сена — подлинная река славы, то выставленные на набережных ларьки с книгами достойно венчают ее…»
Бунин любил рыться в развалах, среди этих книг отыскивая русские издания. Спроса на них почти не было, поэтому за сущие пустяки можно было порой купить интересную книгу.
(Упоминавшийся Александр Яковлевич Полонский рассказывал, как в крошечной букинистической лавочке на берегу Сены однажды за символическую плату приобрел… автограф А. С. Пушкина— беловой экземпляр стихотворения «На холмах Грузии».)
На этот раз взгляд Бунина выхватил из книжного вороха кожаный корешок с золотым тиснением: «Гоголь».
Он взял в руки увесистый том. На титульном листе прочитал: «Полное собрание сочинений Н.В. Гоголя. Второе издание его наследников. Пополненное
по рукописи автора. Том третий». И выходные данные: «Москва, типография А.И. Мамонтова, Армянский переулок, № 14. 1867 год».Милый Армянский переулок! Сколько раз здесь бывал Бунин, сколько раз видел этот старинный особнячок под номером 14, и котором когда-то размещалась типография.
Рядом, в какой-то полсотни шагов, в Кривоколенном, был двухэтажный дом. В него, как гласила молва, часто заходил сам Пушкин к своему близкому, рано умершему другу — Дмитрию Веневитинову.
Айхенвальд как-то рассказывал, что именно здесь поэт впервые читал главы из «Бориса Годунова».
Бунин листал книгу и с удовольствием обнаружил с юности не перечитывавшиеся «Выбранные места из переписки с друзьями».
— Сколько стоит? — спросил Бунин, про себя решив, что книгу можно купить франков за пять-семь.
Старуха, сидевшая на складном стульчике и зябко кутавшаяся и черную с бахромой шаль, оценивающе посмотрела на элегантного покупателя в дорогом костюме и свежей манишке.
— Пятьдесят франков! — решительно мотнула головой старуха.
Бунин скрипнул зубами, подумал, что Вера Николаевна побледнеет, узнав о такой дорогой покупке. Книгу все же приобрел, сразу же опустошив портмоне. В том, что он был ее внимательным читателем и синим карандашом отмечал места, привлекшие его внимание, автор убедился самолично. Шесть с небольшим десятилетий спустя секретарь Бунина А.В. Бахрах переслал томик Гоголя в Москву.
Изрядно побродив по городу, Бунин двинулся домой. Он поднялся на улицу Бонапарта, затем спустился по рю Сен-Пер. Он любовался витринами, на которых можно было найти абсолютно все — от подзорной трубы, принадлежавшей якобы адмиралу Нельсону, до кружки, из которой пил молоко — по уверению владельца лавчонки! — сам Робеспьер.
* * *
Еще тридцать три года — всю оставшуюся жизнь! — Бунину предстояло провести в этом городе. Он бродил по Марсову полю и Елисейским полям, полюбил Большие бульвары и Латинский квартал, Монмартр и совсем крошечную рю Оффенбах в XVI арисменде, улочку, которую даже не на всех картах Парижа изображают и на которой в доме номер 1 ему предстояло отдать Богу душу.
Он полюбил этот город с его роскошными дворцами — Бурбонским и Луврским, с собором Нотр-Дам, Оперой, Пантеоном, с построенным на пари миниатюрными дворцом «Багатель» в Булонском лесу, золотыми трюфелями на куполе Дома инвалидов, с Вандомской колонной, отлитой из трофейных пушек, захваченных Наполеоном при Аустерлице, с древними монастырями, опутанными сетью бедных, заросших густой зеленью улочек.
Но в последний день жизни он повторит:
— Если бы пройтись по Арбату или день прожить в Глотово!
Загадочная славянская душа!
ВЕТЕР ИСТОРИИ
1
1920 год шел на убыль. Как верстовые столбы на проезжем тракте, позади оставались события — исторические и пустяковые.
В июле стало известно, что Юзеф Пилсудский готовится начать мирные переговоры с Советской Россией.
Это весьма переполошило Мережковского. Как помнит читатель, Дмитрий Сергеевич и его супруга Гиппиус были «за интервенцию».
Он обратился с приватным письмом к Пилсудскому. Но содержание письма неведомыми путями дошло до газетчиков (не с помощью ли самого Пилсудского, человека строгой морали?). Весь русский Париж содрогнулся от хохота, прочитав в газетах послание Дмитрия Сергеевича.