Катастрофа

Ему вечно не хватало времени, он спал по три, по четыре часа в сутки. Он был очень строг с подчиненными.

Врангель очаровывал всех, с кем сталкивался, — простотой обращения, ласковой лукавой улыбкой и любовью к России.

— Куда там разным Англиям со всеми их колониями! — уверенно говорил барон. — Богатства наших недр неисчислимы, земли плодородны, а народ, народ какой! Господь, создавая русских, устроил себе пиршество: и трудолюбивы, и умны, и сильны!

И добавлял при этом:

— Только правители должны быть достойны такого народа! А с этим у нас не всегда было ладно.

Николая он не любил, считая его безвольным и недалеким. Но чтил его монаршье предназначенье.

Как покажет ближайшее будущее, барон и сам оказался далеко не безупречным стратегом и политиком.

В создавшейся военной обстановке Врангель считал, что войну следует кончать, сохранив при этом «южнорусскую государственность».

Увы, из этих замыслов ничего не вышло.

В октябре двадцатого года Петр Николаевич развернул боевые действия с целью вывести войска за Днепр, вновь овладеть Одессой и установить связь с Польшей — на Правобережной Украине.

Пилсудский отказался воевать с большевиками, однако позволил Борису Савинкову сформировать на своей территории 3-ю русскую армию. Она насчитывала до 80 тысяч человек. Грозная сила!

Но белые дрогнули под ударами большевиков, наступавших в Северной Таврии. Врангель не сумел организовать отпор и отступил на Крымский полуостров.

* * *

Когда последние эшелоны врангелевских войск переходили через Перекопский перешеек и Сивашский мост, в Севастополе наблюдалось праздничное оживление. Сюда съехались представители торгово-промышленных и финансовых учреждений. Некоторые прибыли даже из Лондона, Парижа и Константинополя.

В ожидании прихода большевиков все чувствовали себя весьма неуютно. Хотелось не обсуждать экономические проблемы, а подхватиться и бежать на раздутых парусах.

Но вот в зале появился Врангель. Взойдя на сцену, он грозно поднял кулак и крикнул громовым голосом, словно командовал кавалерийским полком:

— Друзья! Не теряйте мужества! Мы отступили, это отступление вызвано стратегическими соображениями! Нельзя держать столь растянутую линию фронта против врагов, намного превосходящих своей численностью. Но подступы к Крыму — броня. Большевики сломают о нее зубы. Слава великой России!

Товарно-промышленники крикнули «ура!» и, вполне успокоенные, стали обсуждать очередные реформы.

24 октября старого стиля газеты опубликовали беседу с генералом Слащевым — тоже весьма успокаивающую, как настойка валерьянки: «Укрепления Сиваша и Перекопа настолько прочны, что у красного командования ни живой силы, ни технических средств для их преодоления не хватит… По вполне понятным причинам я не могу сообщить, что сделано за этот год по укреплению Крыма, но если в прошлом году горсть удерживала крымские позиции, то теперь, при наличии громадной армии, войска всей красной Совдепии не страшны Крыму. Замерзание Сиваша, которого, как я слышал, боится население, ни с какой стороны не может мешать обороне Крыма и лишь в крайнем случае вызовет увеличение численности войск за счет резервов. Но последние, как я уже говорил, настолько велики у нас, что армия сможет спокойно отдохнуть за зиму и набраться новых сил».

Все это оказалось нашим — увы! — столь обычным российским бахвальством!

Прошло всего четыре (!) дня, и Врангель подписал указ об эвакуации из Крыма. Не сумев организовать большевикам отпор, генералы употребили свои стратегические таланты на организацию бегства.

Этот разгром на всех произвел ошеломляющее впечатление — гак он был неожидан.

4

Когда Бунин вернулся после очередной прогулки по Булонскому лесу, Вера Николаевна, встретившая мужа в прихожей, радостно произнесла:

— Ян, а у нас гость дорогой — Оболенский князь Владимир Андреевич!

Оболенский, уроженец Петербурга, был на год старше Ивана Алексеевича. Когда-то их познакомил на одном из банкетов в петербургском ресторане «Вена» академик Овсянико-Куликовский. Князь сразу же понравился Бунину. Почти весь вечер они рассказывали друг другу о себе. Выяснилось, что у них не только много общих друзей, но и много общего и в судьбах.

Как у Бунина, отец Оболенского был весьма колоритной фигурой. Он учился в училище правоведения вместе со знаменитым К.П. Победоносцевым, дружил с ним, хотя не разделял его политических взглядов. Ближе Андрею Васильевичу были его приятели— славянофилы Аксаковы, Киреевские, Кошелев. Отец служил в Калуге, где участвовал в реформе 1861 года и заслужил репутацию нелестную — «крайнего либерала». Был предан и другой пагубной страсти — карточной. Последняя стоила ему дорого — он проиграл почти все свое немалое состояние.

Так что среди богатых Оболенских юный Вова вполне по справедливости считался бедным родственником.

Отец, проигравшись, вскоре умер, оставив вдову и сына один на один с суровой прозой жизни. Владимир поступил в Петербургский университет, где был учеником Д.И. Менделеева и П.Ф. Лесгафта. (Последний завещал свой скелет родному учебному заведению, где он хранится, если не ошибаюсь, по сей день.)

От отца все же осталось некое наследство духовное: неуемная жажда общественной жизни. Владимир Андреевич стал членом I Государственной думы. В вышедшей в издательстве И.Д. Сытина книжечке, посвященной «портретам и биографиям» участников этого народного представительства, читаем: «Князь Оболенский Владимир Андреевич. Родился в 1869 г. Образование получил в частной гимназии Гуревича и в Спб. университете. Служил в министерстве земледелия (1883 г.). Земский статистик Псковского и Орловского земств (1896 г.). Гласный таврического губернского собрания и бывший член губернской управы».

И у Бунина отец проиграл большое состояние в карты, и смолоду Иван Алексеевич тоже служил в Орловском земстве, и тоже статистиком. Более того, именно в Орле в 1891 году вышла его первая книга — «Стихотворения», напечатанная в типографии газеты «Орловский вестник», в которой молодой Бунин работал с осени 1889 года. Работал кем попросят — корректором, автором передовых статей, театральным критиком.

Как же Бунин был удивлен, когда Оболенский сказал ему:

— А я ведь тоже печатался в «Орловском вестнике», в котором память о вас живо сохранилась — как о талантливейшем авторе.

Бунина это заявление растрогало.

* * *

Последний раз они виделись 7 января 1920 года. В тот холодный, с сильным противным ветром день Бунин пришел на набережную проводить друзей, отправлявшихся на пароходе в Болгарию, — Нилуса, Федорова и Оболенского.

Из Варны, после короткого пребывания в ней, Оболенский вновь вернулся в Россию, стал одним из сотрудников Врангеля. (Таких возвращенцев в то время было немало. Недолго побыв на чужбине, они вновь бросались домой — в кровавый омут гражданской войны.)

И вот теперь, увидав Бунина, Владимир Андреевич порывисто поднялся со стула, горячо обнял давнего друга.

Они пили водку, вспоминали Россию.

— Как все-таки произошло крушение белой армии? — допытывался Бунин.

Оболенский неопределенно пожал плечами:

— В канун нашего панического отступления, в канун октября, я побывал у Врангеля. Я высказал сомнение в прочности нашей позиции: «Пусть, Петр Николаевич, как вы говорите, Крым неприступен. Но выдержит ли армия длительную осаду? Ведь в Северной Таврии погибли запасы провианта, а Крым не в состоянии прокормить двухсоттысячную когорту. К тому же, ей просто грозит полное разложение…»