Катастрофа

Его большевистство идет несколько вразрез с догматическими утверждениями некоторых советских специалистов, семь десятилетий твердивших, что мятеж был организован «эсерами, меньшевиками, анархистами и белогвардейцами при поддержке иностранных империалистов».

Наиболее видных представителей других партий большевики к этому времени успели свести под корень. Так что в красном гарнизоне трудно было найти «белогвардейцев», и тем более нельзя говорить про «поддержку империалистов», ибо восставшие были брошены, по сути дела, на произвол судьбы.

Возмущение назревало давно и постепенно.

Причин тому много.

Первое — дела деревенские, Дела невеселые. Ведь почти все, чьи груди сегодня обтягивали полосатые тельняшки, родились и выросли на селе.

Летом девятнадцатого года многие моряки сумели побывать в отпусках, навестить родные деревни. И прежде они получали письма оттуда, из которых знали о крестьянских тяготах.

Но то бесправие и та страшная разруха, до которой довели большевики деревню и свидетелями которой стали те, кто завоевывал власть кремлевским вождям, потрясли видавших виды моряков.

Несмотря на победы над Колчаком, Деникиным, Юденичем и главными силами интервентов, несмотря на завершение гражданской войны в конце двадцатого года, большевики не собирались прекращать политику продразверстки.

Всякий, живший в селе, мог рассказать о сокрушающей деятельности продотрядов. Власти закрывали глаза на ту жестокость и откровенный грабеж, которым занимались эти самые отряды. Ведь часть добычи шла в закрома «пролетарской» власти. Да и кронштадтские матросики знали об этих разбоях не только понаслышке — по собственному опыту: «принимали участие», «реквизировали излишки, кой-кого к стенке ставили»…

3

Не удержусь, приведу свидетельство Марины Цветаевой, которую голод загнал однажды в поездку с продотрядом. Побывала она на станции Усмань Тамбовской губернии. Вот как происходили эти рейды:

«Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и… почти в роли реквизирующих. У тещи сын — красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:

— Уже три раза ездила, — Бог миловал. И белой мучки привозила, и сальца, и сахарцу. Да не фунта-ами: пуда-ами! А что мужики злобятся — понятное дело! Кто ж своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: «Да побойся ты Бога! Ты сам-то хотя и не из дворянской семьи, а все же достаток был и почтенность. Как же это так — человека по миру пускать? Ну, захватил такую великую власть — ничего не говорю— пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая. Потому что, барышня, у каждого своя планида. Ах, вы и не барышня? Ну, пропало мое дело. Я ведь и сватовством промышляю. Такого бы женишка просватала! А муж-то где? Без вести? И детей двое? Плохо, плохо.

Так я сыну-то: «Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что же это, вроде разбоя на большой дороге». Пра-аво! Оно, барышня, понятно… (что это я все «барышня», — положение-то ваше хуже вдовьева! Ни мужу не жена, ни другу не княжна!)… оно, барынька, понятно: парень молодой, время малиновое, когда и тешиться, коли не сейчас? Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать — себя разорять! И корову доить — разум надо. Жми, да не выжимай. Да-а…

А уж почет-то мне там у него на пункте — ей-Богу, что вдовствующей императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого класса вышли: Колька — в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке — только что не купаются! Четвертый раз езжу» (…)

С утра — на разбой. — «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..» — Как в сказке. — Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты» — вольные, обеды— платные».) Вина что-то не заметно. Сало, золото, сукно, сукно, золото, сало. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа — дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки… У того — столько-то холста… У того — кадушка топленого… У того — царскими тысячу… А иной раз — просто петуха…

Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:

— Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!

Есть в нем и ценитель: так, хитро скрытное и долго сопротивляющееся вызывает в нем любование.

— Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведывать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!

Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, — мне: «Что же это наш Иося нам изменяет?»

Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова жена — и я, разбойниковой жены — служанка. Конечно, может статься — выхвачу топор… А скорей всего, благополучно растряся свои 18 фунтов пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню — и тут же — без отдышки — выдышусь стихом!

Зовут на реквизицию (так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту)!

— Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как — целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется, — даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!

И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»):

— Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!

(Единственный в этой семье покупной «продукт»)».

Это свидетельство — на века.

Хорошо было перечесть его тем, кто в грядущие времена соберется осчастливливать людей социальными переворотами: хороши они только для разбойников и убийц.

4

Кронштадтские матросы, солдаты и рабочие своими глазами увидали те преступления, которые творили большевики.

Их деяния потрясали цинизмом и жестокостью.

Даже сам Владимир Ильич Ленин признавал: «Это изнеможение, это состояние — близкое к полной невозможности работать». Можно уточнить: полной невозможности жить.