Катастрофа

В России мы сейчас должны заняться постройкой пролетарского социалистического государства.

Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Трудно было понять, что выкрикивает этот картавый оратор. Но самый темный солдат вдруг ощутил себя лицом значительным, тем, кто был «ничем, но станет всем».

И поэтому зал радостно загудел, захлопал в огрубелые ладоши — ибо «рабочая и крестьянская революция» свершилась.

2

Бунин стоял у окна вагона. Поезд при подъезде к Москве несколько замедлил ход. Мимо мелькали знакомые дачные поселки, деревья с обнаженными ветвями, убранные поля.

Потом началась окраинная Москва с ее приземистыми домами из обожженного темно-красного кирпича, дома, которые строили с расчетом на внуков и правнуков. На крутом холме показался белокаменный красавец — Андроников монастырь, за могучими стенами которого покоится прах великого иконописца Андрея Рублева.

Въезжая на мост, под которым текла сонная Яуза, поезд дал раскатистый гудок. На вязком берегу, утопая копытами в грязи, стояла рыжая, в белых пятнах корова, размахивавшая несоразмерно длинным хвостом. Задрав голову, она трубно мычала.

И вот последние приметы, за которыми сразу же начнется дебаркадер, — завод Федора Гакенталя и два крошечных мостика над Сыромятниками.

Бунин, едва выйдя с женой из вагона, заметил неестественное, чуть ли не праздничное возбуждение вокзальной толпы. Все чувствовали себя детьми, любующимися пожаром. В городе, судя по множеству признаков, творилось что-то необыкновенное.

То и дело попадались небольшие вооруженные отряды рабочих и солдат. На рукавах у некоторых краснели повязки. Мелькали кумачовые флаги. Старались попадать в ногу, распевая:

Мы жертвою пали в борьбе роковой…

Хотел купить газеты, оказалось, что почти все они не вышли.

— Большевики запретили, — сплюнул газетчик, опиравшийся на костыли, — говорят, буржуазная, дескать, пропаганда. А я чем теперь кормиться должен?

Настроение было окончательно испорчено.

До Поварской добрались без приключений. Остановились в доме под номером 26 во второй квартире — это на первом этаже.

Бунин отправился принимать ванну, а Вера Николаевна побежала в банк — забирать деньги. К вящему удивлению мужа, она вернулась сияющей: ей удалось получить весь остаток — восемь тысяч рублей.

На следующий день Бунин позвонил в Елец к Барченко:

— Василий Ксенофонтович, мой портфель…

— Да, конечно! Сегодня могу отправить ночным двести первым поездом. Отдам обер-кондуктору.

* * *

С каждым днем и, пожалуй, даже с каждым часом в Москве нарастало противостояние законной власти, образовавшей при думе Комитет общественного спасения, и большевистских заговорщиков, назвавшихся «военно-революционным комитетом».

Каждая сторона заняла выжидательную позицию. Только благодаря этому первые дни после захвата Лениным власти в Питере, в Москве обошлось без кровопролитий.

И все же, когда в полдень 27 октября Бунин собрался на Курский вокзал, Вера Николаевна твердо заявила:

— На дворе беспокойно! Я исстрадаюсь без тебя. Возьми с собой меня…

Вздохнув, Бунин согласился.

Поезд из Ельца безбожно опаздывал.

Бунин нетерпеливо прохаживался по перрону, сердился, ругался:

— Где это видано! Третий час жду. Сколько еще нам киснуть тут? Без-зобразие!

В это время где-то вдали грохнуло — то ли гром, то ли по крыше киянкой ударили. Потом ухнуло еще и еще. Стало ясно: стреляют из пушек.

У Бунина вытянулось лицо:

— Это что такое? В Москве — война? Ну, дожили…

Стрельба то затихала, то возобновлялась.

Бунин нервничал все больше.

Наконец, поезд прибыл. Бунин отыскал обер-кондуктора, получил свой портфель и щедро отблагодарил его «красненькой».

Вышли на привокзальную площадь. Теперь стрельба гремела беспрерывно. Порой глухо ухали пушки. День был теплый, пасмурный, в воздухе висел густой туман.

— Где стреляют? — спросил Бунин праздно стоявшего носильщика.

Тот неопределенно пожал плечами:

— Кто ё знает… Я-то местный, на Земляном валу жительство имею. У нас пока тихо. А вот на Тверской, сказывают, пуляют. И на Красной площади тоже. — Он прислушался к артиллерийской канонаде и радостно-идиотски улыбнулся: — Будто Илья-пророк в колеснице катается! Во как матушка-Москва зашумела, загуляла. Громом гремит, молнией озаряется! Чисто праздник престольный…

С извозчиком не торговались.

— Поезжай через Земляной вал, — приказал Бунин.

Извозчик погнал сытую, бокастую кобылу. Выехав на Земляной вал, споро взял влево, к Покровке. Город за несколько часов преобразился.

На всех углах, на тротуарах и отчасти на мостовых чернели толпы. Хотя трамваи не ходили, извозчиков и автомобилей стало меньше, чем обычно. Раза два-три попадались санитарные кареты, направляющиеся в центр.

Навстречу им несколько раз встречались, в колясках и пешие, дамы и господа, обремененные тяжелой поклажей, державшие на руках плачущих детей.

— Почему они бегут? — вновь обеспокоилась Вера Николаевна.

— Буржуев громят, — повернув массивную шею, пробасил извозчик. — Из квартир выгоняют, добро отбирают.

Когда поворачивали к Чистым прудам, с Ильинки с пугающей близостью грохнули пушечные выстрелы, треск ружей и дробный стрекот пулеметов. Где-то поблизости, выбивая из окон стекла, ахнул взрыв. У Бунина заложило уши, потемнело в глазах.

Лошадь присела на задние ноги и вдруг понеслась, словно шалая. Упираясь в передок, извозчик натянул вожжи:

— Тпру, окаянная! Куды тебя несет?

Вера Николаевна вцепилась в руку мужа. Возле углового дома упала старуха, уронив кошелку, разметав в стороны руки. Но поднялась, заковыляла к ближайшему подъезду.

Миновали Мясницкие ворота.

Споро спустившись со Сретенской горки, извозчик притормозил. На Трубной площади, в народе прозванной Трубой, стояла густая толпа. Это был народ разных званий и возрастов, но преобладали плохо одетые люди рабочего вида, толкавшиеся без дела.

Труба годами служила птичьим базаром.