Катастрофа

Солдатская кухня где-то задержалась. Поэтому прапорщик, которому казалось, что он испытывает к солдатам отеческую любовь, подобно Суворову, отдал на приобретение провизии часть своего жалованья, которое не успел отправить своей матушке в Кострому. Ее муж, а его отец, воевал под командованием Брусилова и погиб в июле 1916 года во время прорыва австро-венгерского фронта. Так что юный офицерик стал единственным кормильцем старой матушки из Костромы и невесты, 18-летней сироты, которую заботливо опекал.

Из соседней лавки солдатик принес вареной колбасы и горячие калачи, из ближайшего трактира притащили большой чайник, стаканы, сахар в головке. Перекусив, солдаты стали курить и прикидывать, как лучше, ловчее вышибить юнкерей из Кремля.

— По Кремлю стрелять негоже, — говорил старый, с фиолетовым шрамом на щеке солдат. — Там вить церквы! Ей-пра, негоже! Вот если бы осадить их на недельку, перекрыть водопровод, так мы их взяли бы измором. Прямо голыми руками, ей-пра!

— Недельку! — ехидно повторил одноглазый солдат, латавший худые сапоги. — А ежели за недельку им подмога придет? Хрен с им, с Кремлем. Вот как долбанем из Маши да добавим Прасковьей… Только пыль полетит! Крра-асотиша!

Пушки почему-то прозвали женскими именами.

Солдат со шрамом презрительно посмотрел на одноглазого:

— Дурак, право! Ты что, в иноземное царство пришел? Ведь это Кремль!

Последнее слово он произнес с уважением.

Одноглазый достал из мешка потрепанную гармонь, влез на лафет и задумчиво начал что-то наигрывать. Потом разинул щербатый рот и стал под нехитрую музыку выкрикивать:

Под горой растет ольха, На горе — крушина. У мово у жениха — Полтора аршина!

Солдаты заулыбались, из козьих ножек пустили дым.

Если б не было часов— Не ходили б стрелки. Если б не было ребят— Не ломались целки. Я свою хорошую По п… калошею. А за что калошею? Не гуляй с Алешею. На окошке два цветочка— Голубой да аленький. Ни за что я не сменяю Хрен большой на маленький.

Веселье прервал прапорщик, только что получивший сообщение, что к нему на батарею едет высокое начальство:

— Хватит горлопанить! Где прицелы? Где таблицы стрельб?

Одноглазый спокойно слез с лафета, держа под мышкой гармонь, и нехотя ответил:

— Их хранцузы, собаки, уволокли.

Прапорщик гневно топает ногами, и из-под его сапог во все стороны летит жидкая грязь:

— Ка-ак уволокли?

— То исть унесли! — убежденно повторяет одноглазый.

— Задержать и всех расстрелять! — кипятится прапорщик, сам осознавая нереальность исполнения своих угроз.

— Ищи ветра в поле…

* * *

В этот момент на большой скорости, чуть не зацепив кого-то из артиллеристов, подкатило авто. Большевики, едва дорвались до власти, сразу же полюбили этот способ передвижения — автомобильный. Не зря Троцкий утверждал, что автомобиль — гораздо более действенный признак власти, чем скипетр и держава. Чтобы ездить исключительно самим, большевики с самого начала конфисковали все моторы.

Из подъехавшего авто никто долго не вылезал, пока не выскочил шофер и не открыл дверцу пассажиру. Им оказался Штернберг, как всегда мрачный. (Может, он предчувствовал свой скорый конец? Минет всего два с небольшим года, и Бунин прочтет в какой-то одесской газетке, что от воспаления легких скончался видный большевик, известный ученый П.К. Штернберг. Газетка эта попадется Бунину в начале февраля двадцатого года, накануне его отъезда из России.)

Поправляя очки в круглой металлической оправе, Штернберг, разговаривавший с подчиненными отрывисто, приказным тоном, минуя прапорщика, обратился к артиллерийской прислуге:

— К стрельбе готовы?

Прапорщик щелкнул каблуками:

— Никак нет!

На волосатом лице Штернберга раздвинулась розовая щель рта:

— То есть? Что вы желаете сказать?

Прапорщик вытянулся еще больше:

— Прицелы выкрадены врагами революции!

Штернберг молча выслушал, подумал немного и кивнул адъютанту, ловкому малому в черном полушубке с красной повязкой на рукаве:

— Прапорщика арестовать. — Голос его звучал буднично, едва слышно. Потом подумал и подмигнул адъютанту.

Тот понимающе кивнул головой.

Прапорщика разоружили, промасленной паклей связали сзади руки и куда-то отправили с двумя конвойными.

Штернберг скомандовал:

— Прислуга, занять свои номера!

Этот сынок выходца из Германии, сколотившего громадный капитал на постройке железных дорог, принял решение стрелять «на глазок». Было ясно, что пристреливаться придется долго и снаряды лягут в густонаселенном районе Москвы.

На недоуменные взгляды красноармейцев рявкнул:

— Не рассуждать! Приказ выполнять! Все номера готовы? Огонь!

Первый же снаряд влепили поблизости — в дом под номером четыре по Мансуровскому переулку, во владение Надежды Владимировны Брусиловой. Тяжело был ранен ее знаменитый муж — бывший главнокомандующий Юго-Западным фронтом.

Генерал лежал на полу. Он истекал кровью.

И по странному стечению обстоятельств, совсем поблизости от Мансуровского переулка, в другом переулке — Турчаниновском — двое солдат выполняли боевой приказ. Они завели в небольшой тихий дворик юного прапорщика, чей отец некогда служил в штабе Брусилова, и один из солдат, коротконогий, широкоплечий, не выпускавший изо рта цигарку, неожиданным резким ударом приклада в лоб снес бывшему командиру верхнюю часть черепа. Адъютант верно понял волю Штернберга.

Серая студенистая масса мозгов забрызгала его товарищу полу шинели. Тот злобно выругался и, вынув из кармана убитого носовой платок, стал вытирать сукно. Потом он еще раз наклонился, отстегнул с руки прапорщика часы, а из нагрудного кармана гимнастерки достал портмоне с деньгами, которые юноша не успел отправить матери. Солдаты все поделили по-братски.

Тем временем красный астроном, на глазок прикинув расстояние, скорректировал стрельбу и отдал новую команду:

— Огонь!

Рушились здания, огонь пожирал постройки, под обломками погибали мирные люди.