Катилинарии. Пеплум. Топливо

Раздался последний душераздирающий вскрик кисты:

– Суп!

После чего бедняга осела, скукожилась и понуро затихла. К своей тарелке она не притронулась.

Нашему с женой возмущению не было границ. Каков мерзавец! Через силу вылакать соус, который ему не по вкусу, только чтобы проучить богом обиженное существо! Почему было не дать несчастной супруге полакомиться? Я готов был встать и своими руками приготовить целую кастрюлю жидкого шоколада для бедного млекопитающего. Но страх перед мучителем остановил меня.

С этой минуты мы оба прониклись к Бернадетте сочувствием и даже, пожалуй, нежностью.

После ужина мы вновь умостили телеса нашей гостьи на диване, а доктор развалился в кресле. Жюльетта предложила кофе. Месье буркнул «Да»; мадам, все еще обиженная, не издала ни звука.

Моя жена не стала настаивать и скрылась в кухне. Через десять минут она вернулась, неся на подносе три чашечки кофе и большую кружку шоколада.

– Суп, – сказала она, с любезной улыбкой протягивая кружку кисте.

Паламед нахмурился с видом более недовольным, чем когда-либо, но протестовать не посмел. Мне хотелось зааплодировать: как всегда, Жюльетта оказалась мужественнее меня.

Киста вылакала шоколад, мыча от удовольствия. Зрелище было отвратительное, но мы радовались за нее. А глядя на красное от гнева лицо ее мужа, и вовсе блаженствовали.

Я пустился в разглагольствования о роли Парменида в становлении философского словаря. Но как я ни старался говорить скучно, нудно, заумно и путано, гости не выказали ни малейшего признака раздражения.

Мало-помалу до меня дошло, что им даже нравится мой словесный понос. Не потому, что он был им интересен, – он их убаюкивал. Мадам Бернарден была не чем иным, как огромным пищеварительным органом. Издаваемый мной монотонный гул обеспечивал ей тот дивный покой, о котором мечтает сытая утроба. В общем, соседка провела чудесный вечер.

Ровно в 11 часов доктор поднял ее с дивана. Если во французском языке не существует слова «невозможно» [6] , то слова «спасибо» не существовало в бернарденском. Мы сами готовы были их благодарить – за то, что они уходят.

6

Крылатая фраза, приписываемая Наполеону I.

Они пробыли у нас всего три часа, что было бы почти оскорбительно со стороны обычных гостей. Но с супругами Бернарден час впору было считать за два. Мы валились с ног от усталости.

Паламед удалился в ночь, таща за собой мертвый груз супружества. Казалось, здоровенный бурлак тянет баржу.

Наутро мы проснулись с пренеприятным чувством, что совершили вчера ошибку. Какую? Этого мы не знали, но не сомневались, что она нам еще аукнется.

Говорить об этом мы не решались. Мытье вчерашней посуды показалось нам благом: так замученные муштрой солдаты предпочитают тупую работу, ибо она успокаивает.

Перевалило за полдень, а мы так и не обменялись ни словом. Глядя в окно, Жюльетта дала первый залп, спросив как бы невзначай:

– Интересно, она уже была такой, когда он на ней женился?

– Я тоже об этом думал. Глядя на нее, невозможно представить, что она была когда-нибудь нормальной. С другой стороны, если она всегда была… такой, зачем он взял ее в жены?

– Он врач.

– Профессиональный долг, конечно, дело хорошее, но жениться на такой пациентке – это уж чересчур.

– Всякое случается, не так ли?

– Надо признать, что эта версия выглядит наименее фантастической.

– В таком случае месье Бернарден – святой.

– Странный святой, право! Вспомни-ка историю с шоколадным соусом.

– Суп. Ну да. Знаешь, сорок пять лет жизни с такой женой могут изменить человека не в лучшую сторону.

– Да уж, верно, поэтому он и стал таким чурбаном. Если не с кем говорить сорок пять лет…

– Но она ведь разговаривает.

– Она способна изъясняться, это да. Но поговорить-то с ней невозможно. Видишь, все ясно: Бернарден поселился в этой глуши, чтобы спрятать от людей свою жену. Почему у него испортился характер, тоже теперь понятно: от общения с ней – и только с ней одной. И понятно, зачем он вторгается к нам на два часа каждый день: то, что в нем осталось человеческого, нуждается в человеческом обществе. Мы – его последний якорь спасения: без нас он опустится до личиночного состояния своей половины.

– Я начинаю понимать, почему наши предшественники отсюда съехали.

– И правда, они были очень уклончивы на этот счет…

– Скорее, это мы ничего не хотели знать. Мы просто влюбились в Дом. Скажи они нам, что в подполе водятся крысы, мы бы заткнули уши.

– Я предпочел бы крыс.

– Я тоже. От крыс есть отрава, а попробуй отрави соседа!

– И потом, крыс хоть беседой занимать не надо. Вот что хуже всего: необходимость поддерживать разговор.

– Я бы сказала, поддерживать монолог!

– Да. Это же ужас, что нет никакого легального способа от него защититься. В глазах закона месье Бернарден просто идеальный сосед: он тихий – и это еще мягко сказано. Он не делает ничего запретного.

– Все же он чуть не сломал нашу дверь.

– Хоть бы он ее сломал! У нас был бы отличный повод заявить на него в полицию. А так – никаких оснований. Если мы скажем жандармам, что Паламед сидит у нас по два часа каждый день, над нами только посмеются.

– Разве полиция запрещает нам закрыть перед ним дверь?

– Жюльетта, мы об этом уже говорили.

– Давай поговорим еще. Лично я готова больше ему не открывать.

– Боюсь, во мне это крепко укоренилось. В Библии сказано: «Стучите, и отворят вам».

– Не знала, что ты такой ревностный христианин.

– Христианин я или нет, но я не могу не открыть, если стучат в мою дверь. Это слишком глубоко во мне сидит. Не только врожденные качества неискоренимы. Иные благоприобретенные черты тоже остаются на всю жизнь. Общество прививает рефлексы. Например, я не смог бы не здороваться с людьми, не протягивать руку при встрече.

– Как ты думаешь, он сегодня придет?

– На что спорим?

Меня одолел нервный смех.