Каторгин Кут

– Ничего, не такое бывало, – ответил Захар, – Однако ты прав, Миките с такой ногой далеко не уйти… Ладно, поглядим. Но и медлить неможно, ты и сам знаешь – ищут нас, и до выселка доберутся. Надобно поторапливаться!

Когда они вернулись на выселок, дом встретил их тишиной и пустотой, Степан уже обрадовался было, может Микита всё же внял его уговорам и кое-как отправился искать лекаря. Ведь Степан понимал – разбойник ходит через боль, нешуточную, нестерпимую…

Однако ему едва удалось скрыть от Захара огорчение, когда он усмехнувшись негромко позвал Микиту, и тот отозвался откуда-то из глубины двора.

– Он никогда в избе не спит, – сказал Захар Степану, – Мало ли что… Ладно, давай что ли отобедаем да станем собираться в путь.

А у Степана на душе, что называется, кошки скребли… не так он думал покинуть этот дом, не таким своё прощание с этим краем представлял! И боязно было, и муторно… Собирая на стол скромный обед, Степан ругал теперь себя за то, что не послушал деда Архипа и не поехал жить к нему в Богородское, ожидая пока станет вёдро, и можно будет отправляться в путь! Вот тебе и попал, как кур в ощип, снова на болота отправится, да с кем?! С теми, кто его там чуть не ухоронил, а вот теперь уже и недолго там сгинуть, с такими-то товарищами… Но как ни ругал себя Степан, всё же было в его думах теперь другое, то, что придало ему силы и упрямо гнало туда, на черные болота.

Вечерело, тёплый весенний вечер распускал тени от высоких берёз и елей, окружавших выселок, когда Степан еще раз оглядел собранный в дорогу мешок, ощупал за пазухой короткого зипуна огниво и маленький образок, подаренный Марьей Тимофеевной на Рождество. Ну, теперь реветь поздно, подумал Степан, теперь как – либо пан, либо пропал.

Микита стоял у ворот, готовый в дорогу. После отвара, который готовил Степан, ему будто прибавилось сил, да и нога почти уже не болела… но вид раны был ужасен, несмотря на то что Степан накладывал на неё пропитанную какой-то пахучей настойкой повязку, и сизая бледность Микитиного лица говорила Степану, что век того остался недолог. А сам Микита радовался, может и в этот раз Бог милует, ведь сколь раз его ранило, сколь отметин он носит на своём теле, а ничего – живой.

Но Степан знал – то, что нога у разбойника перестала болеть, плохой признак. Хоть и немного он перенял от Марьи Тимофеевны про всякие лекарские дела и хитрости, а тот случай с охотником хорошо запомнил. Но теперь молчал, ничего не говорил ни самому Миките, ни Захару. Пусть радуются, покудова можно…

– Ну, в путь, – сказал ему Микита, – Пошли, Захарка нас догонит, чего-то там замешкался. Поди помолиться перед дорогой-то решил! – Микита рассмеялся, и этот смех Степану не понравился.

Он молча шагнул за ворота и посмотрел на капельник, там теперь была и его работа – он изукрасил оголовок над воротами своей резьбой, и теперь душа его с тоской оставляла этот приют, его обогревший. Однако Микита подгонял, и они двое зашагали по дороге, навстречу заходящему за лес солнцу.

Вскоре их догнал и сам Захар, за спиной у него был увесистый мешок, два ружья и баклага с водой. На голове красовался новёхонький Степанов картуз, который Захарка нашёл в сундуке и без зазрения совести присвоил, как делал это всегда. Чего ж теперь-то стесняться?!

– Ты что же, эдак по прохожей дороге и решил нас весть? – рявкнул он на Степана, – Надумал нас продать?! Дак ужо и тебе живому тогда не быть, так и знай!

– Чего ты мелешь! – сердито огрызнулся Степан, – Сам тогда и веди, покудова дорогу знаешь! Сейчас на тропу свернём. Вон там в низине по оврагу пойдём, никто нас не увидит! Да не бузи, я тоже не лыком шит! Коли что, дак сам тебя пришибу да в овраге кину, волки доедят! Я не за кривой глаз в острог то попал!

Микита рассмеялся, ему ответ Степана пришёлся по нраву, а Захар на удивление притих, замолк и только недовольно повертел головой.

– На-кось, возьми ружья-то, – проворчал Захар и подал ружья Степану, – Что я всё сам должон волочь?! Да не дури, они не заряжены, я же не вовсе дурной!

Степану стало нехорошо, ох и доля ему выпала, врагу такой не пожелаешь. Когда они сворачивали в овраг, Степан обернулся поглядеть назад в каком-то душевном смятении, и обмер…

Над лесом, там, где остался Бондарихин выселок, поднимался в небо столб дыма. Не широкий ещё, видать только занялось, но было ясно, что возвращаться теперь Степану будет некуда.

– Запалил! Ах ты гад, душегубец проклятый! – не видя ничего перед собой, Степан отбросил свою ношу, кинулся на Захара и повалил на землю не ожидавшего такой выходки противника.

Они катались по земле, лупцуя друг друга и изрыгая громкие ругательства, прелая прошлогодняя трава и хвоя разлеталась во все стороны, а Микита зря кричал им разойтись, но никто его не слышал.

Захарка выхватил свой клинок, однако Степан упредил его и крепко ударив по руке выбил нож, и он широким лезвием полоснул самого Захара по плечу, отлетел и воткнулся в землю. Микита кричал, ругался и размахивал палкой, но противники сошлись насмерть. Тогда Микита поднял палку и примерился было, Степан поднял руку ударить в очередной раз в лицо Захара, тут и увидал над собой палку. Уклонив голову, он отпрянул от Захара, и удар тяжёлой суковатой палки пришёлся Захарке прямёшенько по лбу. Тот вскрикнул и обмяк, а Микита и Степан стояли над ним, глядя друг на друга.

– Ты чего, Стёпа?! Да подумаешь, изба! Ты из-за этого что ли? – начал увещевать Микита, – Да у тебя хоть пять таковых будет, да не где-то за халугой, а в большом селе, али Уезде! Ну, чего ты взбеленился!

За лесом разливался красный, тревожный закат, и Степан никак не мог унять злости. Ему хотелось кинуться на Захарку, прибить того, придушить, чтобы захрипел, чтобы ломались кости под ударами кулака… И Микиту, взять палку его, да отходить до крови за все страдания людские, ишь, смотрит, лыбится, заискивает, будто и впрямь друг…

– Ты… меня…, – захрипел Миките очнувшийся Захар, отплёвывая кровь из разбитого рта, – Не этого халуя, а меня, палкой…

Он тяжко дышал, кровь заливала его рот, струилась из свёрнутого на бок носа. Он не глядел на Степана, а не сводил глаз с Микиты.

– Да ты что, я ж ненароком! Хотел вас разнять, по спинам огреть, а вы же сцепились, – затараторил Микита, отступив на шаг от Захара и поглядывая на злого Степана, видно было, что он опасается их обоих.

– Ладно, побарагозили, и будя, – сказал Захар, отирая лицо и подымаясь, – Ты, Степан, на меня не серчай, опосля мне ещё спасибо скажешь! Все станут думать, что тебя разбойники-душегубцы погубили и выселок сожгли! Героем станешь, молва пойдёт о тебе! Давай-кось, полей мне из баклаги, лицо омою, ох, и крепок у тебя кулак!

– Вот и ладно, чего нам делить! – говорил Микита, у которого в глазах не гасла тревога, а голос подрагивал, – Идти надобно, а вы тут… Ну, омывайтеся, я покудова передохну, нога разнылась!

Степан с трудом унял дрожь в руках и ногах, сердце исходило тёмной злобой, он лил в Захаровы ладони воду из баклаги и старался не глядеть на его затылок, которой так хотелось размозжить…

– Сперва нам надобно к старой заимке завернуть, – сказал Микита Степану, – Дорогу туда я знаю, покажу. Там заночуем, туда никто не сунется, а уж оттудова ты нас выводить болотами и станешь.

– Так вот где ты всё добро наше ухоронил, – протянул Захар, закидывая за спину свой мешок, – А врал, что на старой копи, ишь ты, хитрец.

– Потому и сохранно, что никто не знает, где оно ухоронено, – усмехнулся Микита, – Вот ты не знал, и хорошо, а теперь пора пришла, тогда и узнал. Теперь не на три дюжины душ, а на троих всё поделим, худо ли?

Степан молчал. Невмоготу было глядеть, как радуются эти душегубцы, что политое кровью да слезами чужое добро им удалось сохранить и делить с ватагой не пришлось… ну да ладно, думал он, поглядим ещё, как кривая дорожка выведет!