Каторжанка

Мне не хотелось возвращаться туда, где мое бессилие будет абсолютным. Если что-то пойдет не так, если уже не пошло, если, если, опять эти «если», и в отличие от всех других «если» я никак не могу на них повлиять — и я стояла, прислонившись к стене коридора рядом с сортиром, и слушала крики, которые становились все чаще, отчаянней, громче. Каждый вопль хлестал меня как пощечина. Я могла предугадать? Разумеется. Могла предотвратить? Разумеется нет.

Меня внезапно охватил страх — паническая атака, знакомая по прошлой жизни, чувство, что ничего хорошего не произойдет, неумолимо надвигается неотвратимое нечто. Внешне я переносила атаки менее заметно и легче, чем прочие пациенты, к удивлению лечащего врача, но отсутствие холодного пота и удушья — детали, не притупляющие состояние. Дикий страх — так парализует жертву, осознавшую, что у нее шанса нет, облегчая ей последние мгновения жизни, потому что лучше умереть от чьих-то когтей, чем бесконечно ждать, пока страх тебя доконает.

Я преодолела ступор и бросилась на крик — визг, но чем ближе я подбегала, тем сильнее становился мой ужас, я понимала, что несусь в прямо в ловушку, что-то вопило — нет, нет, там опасно, опасней быть не может нигде, и разум сопротивлялся истеричному голосу, а на пересечении коридорчиков я упала на колени, как кролик на змею смотря на исходящий из комнаты Теодоры — новый — свет.

Святой Огонь. Вот что это такое. Моя уязвимость, моя погибель, вот, значит, как я однажды умру. Я выдержу голод, холод, пытки, изгнание, но пламя, которого я касалась, пока магия не родилась, прикончит меня — и я ничего не смогу сделать. Я и сейчас ничего не могла, кроме как бороться с диким желанием подойти к Огню — и сгореть. Была и не стало.

Однажды я приду на собственную казнь по своей воле, под влиянием страха. Чтобы все закончилось — паника, чувство приближающегося конца, чтобы тело перестало существовать, споря с разумом: не двигайся — иди туда, там хорошо. Я изо всех сил сжала кулаки, подпрыгнула на коленях, разбивая их об обломки кирпичей в кровь, и боль отрезвила. Я поднялась, удивляясь, как все мое «я» вопит от израненных ног, шатаясь, отошла, хватаясь за стену, в коридор, чтобы не видеть Святой Огонь. В другой раз он приманит меня, как дурную бабочку, и рассудок не удержит от искушения. Я села, обхватив колени руками, терзая раны под одеждой, молясь бессмысленно на свою боль, вызывая силу из токена — пусть течет кровь, и когда страх снова начал подниматься в моей груди, я встала, закусив губы, и пока не убила себя, ушла к себе.

Я сбежала. Парашка, может, знала немного, но всяко больше меня. Я твердила это, и каждый шаг отдавался болью и наслаждением. Мазохизм, который спас мне жизнь, и по форту метались частые, тяжелые, уставшие крики.

Марго как ни в чем не бывало сидела в комнате, раскладывая новые платья — первый бонус, подумала я. Какой была логика у коменданта сперва отдать ее страже? Сломать, подчинить, доказать, показать сравнение, уничтожить сопротивление до того, как она попыталась сопротивляться? Марго повернулась ко мне со странным выражением лица и ничего не сказала, я села на свою постель и спросила:

— Во время родов приносят Святой Огонь?

— Тебе незнакомо, да, клятая? — ухмыльнулась она. — Мне говорили, что вас манит на него, но, значит, нет, а я понадеялась, что ты сгорела.

— Я замужем, — напомнила я, — меня венчали при церковном дворе, и я жива до сих пор, как видишь.

Потому что последнее, что я бы сделала, это дала ей в руки такое оружие против себя. Возможно, не все клятые тянутся к Огню, может, это случается только с теми, кто как я теряет и возрождает магию, или просто нам нужно что-то, чтобы было иначе… и что?

Беленое золото?.. Наталья, увидев меня в домовой церкви и зная, что у меня нет браслета, окликнула меня, но если она подозревала, что я готова сгореть по собственной воле? Удивилась, что я не горю? «Даже не думайте», — предупредила она, увидев браслет у меня в руках, и кто теперь скажет, о чем шла речь?..

— Пошла вон, — посоветовала я, мыслями будучи далеко отсюда. Как жаль, я наделала столько ошибок, не узнав ничего от тех, кто вряд ли стал бы изрекать очевидное… Или нет, потому что люди любят повторять всем давно известные истины. — Забирай свое барахло и проваливай. Клятая или нет, я честная женщина, законная жена. Одно — против воли, другое — по воле, мне падшие девки тут не нужны.

Я ее оскорбила. Я била по самому больному и слабому месту, зная, что этого Марго мне уже не простит. Но мне нужно, чтобы она немедленно убралась. Моя жизнь, мое будущее, которое у меня, вероятно, существовало только в мечтах, важнее.

Дверь закрылась, я вытащила трость, отдышалась, поднялась, открыла дверь снова. Я хотела понять, будет ли страх, охватит ли он меня, но если священник уже ушел, если все кончено так или иначе? Но крики все продолжались, и что там было, я не бралась даже предположить. Теодора мучилась, но были ли муки такими, какими они должны быть, или что-то не так и исход для нее и младенца оставался один?

Сжав трость, зная, что я совру, если меня кто-нибудь остановит, я шла на крики, на свет Огня, и шла спокойно. Вот уже коридор, где я спорила телом с разумом, но страха не было. Я прислонила трость к стене, сделала несколько шагов. Ничего. Я повернулась и услышала детский плач.

Время остановилось. Я сползла по стене, машинально подсунув трость под зад и прикрыв ее юбкой так, чтобы ничего не было видно. Кто-то бежал, кричала злобно на старух и родильницу Парашка, и теперь ее вопли раздавались на весь старый форт, а я растворяла мир в слезах.

Есть то, что я делать никогда не умела. Но, может быть, то, что я начала, помогло, а может, и раньше Парашка решила, что придет в самый нужный момент, у нее получилось, а у меня нет, и винить себя в этом нет никакого смысла.

Я даже не подняла головы, когда пришел сморщенный старичок с горящим небольшим кругом и встал напротив меня.

— Негодно, баба, — ворчливо заметил священник, светя на меня Святым Огнем, и я застыла, готовая к новой атаке паники. — Негодно лезть в промысел Всевидящего. Негодно ворошить лоно бабье. Была бы не клятая, приговорил бы я тебя к покаянию. Но твой путь не мной назначен, не мне судить, — и на этой обнадеживающей ноте старик ушел, пыля по коридору длинной рясой, но вроде бы отчитал он меня больше для самоуспокоения.

Замшелый хрен, лениво подумала я, указывать мне он еще собрался, куда мне лезть и что ворошить, твое счастье, старый козел, что ты этого воочию не увидел.

Мое ведь тоже огромное счастье, что он не пришел, пока я была рядом с роженицей.

На этот раз я проиграла, но победила.

Глава восемнадцатая

Кошмар закончился, и никто не умер. «Никто не умер», — повторяла я как заведенная, слизывая кровь с исколотых иголками пальцев, запихивая в себя еду, которая с каждым днем становилась все скуднее и отвратительнее, объясняя Парашке, как ухаживать за младенцем, и получая от нее ехидные, часто обидные комментарии. Никто не умер, даже я, пусть и добавила к своим страхам новый страх, но за все в жизни нужно платить. Мне приходилось платить за магию.

Теодора в своей конуре то спала, то качала, то кормила ребенка. Первые сутки у нее шло небольшое кровотечение и толком не было молока, но стараниями Парашки она «раздоилась». С первых часов, несмотря на кровотечение, старухи заставляли ее ходить взад-вперед по коридору — зачем, я так и не добилась внятного ответа, но кровь идти перестала, страшные дородовые отеки сошли, и хотя поначалу передвигалась Теодора через крики и слезы и только с посторонней помощью, ходьба помогала. Дней пять мы по очереди дежурили в ее комнате и все это время выносили капризы матери, плач малыша и духоту. У меня терпения оказалось намного меньше, и я манкировала: меняла себя на старух, льстя им, что у них больше опыта. Старухи велись, я без проблем высыпалась у себя в камере.