Каторжный завод
Шрифт:
Он расстегивает кафтан и срезает ножом с жилета выпуклую бронзовую пуговицу. Затем наливает себе водки и бросает пуговицу в стакан.
— Чтобы не нобрезговали. Вот так, стало быть. Кому счастливый пельмень, тому и завод.
Жабинов смотрит на Лазебншсова. Тот пожимает плечами, как бы желая сказать: «Не за тем я вас звал, да против всех не пойдешь…»
Повар и три подручных поваренка защипывают пельмени. Купцы стоят тут же, смотрят. Все пришли на кухню, кроме Жабинова и Лазебникова. Эти сочли ниже своего достоинства.
На черных противнях белыми рядами
— Три сотни, — сообщает повар.
— И еще один. — Зиновий Яковлевич подает повару пуговицу.
Повар кладет пуговицу на ладонь и подбрасывает, словно определяет на вес.
— Поди, на много потянет?
— На четвертную, — без улыбки отвечает Зиновий Яковлевич.
— И то, — говорит повар, проворно защипывает счастливый пельмень и кладет его отдельно от прочих.
Теперь уже все смотрят только на этот пельмень.
— Вали в котел! — командует повар подручным и снимает с противня упрятанную в тесто пуговицу.
Начищенная до блеска медная кастрюля давно уже кипит на раскаленной плите. Белые шарики, срываясь с противня, один за другим скатываются в кипящую кастрюлю.
— А ну, давай, овечка, в стадо! — говорит повар и бросает туда же замаскированную пуговицу.
Сам хозяин ресторана, юркий и подвижный, беспрерывно подмаргивающий левым глазом, раскладывает пельмени по тарелкам. Потом наполняет бокалы и, отдав общий поклон, выходит.
Лазебников поднимает бокал.
— За счастливого!
От наваристого бульона исходит щекочущий ноздри вкусный запах. Пельмени у Гринберга, как всегда, на славу.
Но сегодня, кажется, никто не замечает их вкуса. Едят с деловитой сосредоточенностью, каждый на свой манер.
Самый молодой из всех, прикренистый с коротко подстриженной черной бородой, ест торопливо, обжигаясь горячим бульоном, не успевая прожевывать, следя, лишь бы примять зубом, — не дай бог, проскочит в утробу заветная пуговица. А сосед его, похожий на монгола с темными раскосыми глазами, напротив, ест осторожненько, по одному пельменю, предварительно придавливая каждый в тарелке ложкою.
Жабинов и Лазебников больше смотрят друг на друга, нежели в тарелки, едят медленно, как бы пережидая один другого, Лазебников, положив пельмень в рот, тут же прикусывает хлеба.
— Маловато заказал, на хлеб налегаешь, — язвит Жабинов.
— По–хрестьянски, — отвечает Лазебников, — шло покойный родитель мой наказывал: мясо без хлеба не ешь!
И только высокий старик с коричневой лысиной, приправив блюдо перчиком и уксусом, ест со смаком и удовольствием. Время от времени он, не дожидаясь общего госта, наливает себе водки, выпивает й, вкусно крякнув, закусывает дымящимся в ложке пельменем.
Молодой чернобородый купец первым съедает свою порцию. Какое-то время тупо смотрит в тарелку, потом заглядывает в пустую фарфоровую супницу, стоящую посреди стола. И вдруг хватает тарелку и что есть силы швыряет в высокое, почти до потолка, зеркало в простенке. Промахивается. Тарелка
попадает в бархатную штору, которою задернуто окно, падает на пол и разлетается на куски.— Так твою… — хрипит чернобородый, — и тут сорвалось! — и жадными, налитыми кровью глазами шарит по чужим тарелкам.
Вторым отодвигает тарелку Зиновий Яковлевич.
— На все воля господня! — говорит он, истово перекрестившись, и наливает себе бокал золотистой мадеры.
Один за другим еще трое, кто с шуткой, кто с проклятием, присоединяются в компанию неудачников.
Остаются двое — Жабииов и Лазебников.
Наконец и у них в тарелке по последнему пельменю.
Лазебников тянет руку первый. Кладет пельмень в рот, отщипывает кусочек хлеба и, выплюнув пуговицу в ладонь, говорит:
— Попалась, сердешная!
Жабинов, бледный, сжав в ниточку тонкие губы, кладет на стол бесполезную ложку.
Одинокий пельмень, издевательски пршцурясь, смотрит на него со дна тарелки.
— Ну, Лука Семеныч, — говорит старик, — должон ты мне теперь золотую пуговицу пришить!
— Алмазной но жалко, Зиновий Яковлич! — отвечает Лазебников и, грохнув кулаком по столу, так что подпрыгивает посуда, кричит:
— Шампанского! Цыганочек!
На следующий день Ярыгин только с третьего захода прорвался к своему доверителю. С утра не пускали: «Почивает!»
Лазебников принял его в своем кабинете, увешанном вперемешку иконами и весьма фривольными картинами на мифологические сюжеты.
И сам хозяин, восседавший за столом в широченном халате, с головою, повязанной мокрым полотенцем, мрачный от жестокого похмелья, имел отдаленное сходство с рассерженным Зевсом.
— Ну, чего тебе? — спросил он весьма неприветливо.
— Отчетик утвердить и какие будут распоряжения.
— Эко тебя приспичило! —проворчал Лазебников. — Ну, читай!
Ярыгин развернул заготовленный список.
— Подпоручику Дубравину — пятьсот, столоначальнику генерал–губернаторской канцелярии — две тысячи…
— Столоначальнику две тысячи? — крякнул Лазебников, — Не густо ли? Он, поди, в год две сотни получает, а тут враз две тысячи!
— Не один ведь он в канцелярии, — пояснил Ярыгин и продолжал: — Зиновию Яковлевичу…
— Вычеркни! — приказал Лазебников. — С ним у меня свой счет, тебя не касаемый.
Ярыгин, не прекословя, вычеркнул.
— Повару — двадцать пять…
— А этому за что? — возмутился Лазебников.
— Защипывал счастливый пельмень и… вовремя с противня снял.
— Ловкачи! — покрутил головой Лазебников. — Нель–мель защипнуть — двадцать пять рублей! Да за таку цену я сам согласен с утра до вечера пельмени вертеть!
— Всего: две тысячи пятьсот двадцать пять рублей, — подытожил Ярыгин. — Да еще сколько будет вашей милости за дорожные прогоны в завод и обратно и за хлопоты.
— Прибрось: за прогоны и хлопоты — пятьдесят, и за выдумку — сотню.
— Премного благодарен! — поклонился Ярыгин, а сам подумал: «Сквалыга ты стал к старости, кабы не подпоручикова дурость, так не стоила бы овчинка выделки».