Кавалер Красного замка
Шрифт:
— До свидания, до свидания, друг мой! — сказал он. — Люби и мужайся!.. Через полчаса я буду здесь.
Женевьева, как мы уже сказали, осталась одна приготовлять все необходимое для отъезда. Сборы эти прошли в каком-то лихорадочном волнении. Ей казалось, что, покуда она будет оставаться в Париже, на ней будет тяготеть двойное преступление; но что за пределами Франции, за границей, оно сделается легче. Женевьева даже надеялась, что уединение совершенно изгладит в ней память о существовании другого человека, кроме Мориса.
Они условились бежать в Англию, купить там загородный домик, уединенный, скрытый от всех глаз, нанять двух слуг, которые бы
Итак, Женевьева начала раскладывать вещи, необходимые для путешествия или, вернее, для бегства. Ей чрезвычайно было приятно останавливаться на тех, которые наиболее нравились Морису: на фраке, который лучше других обрисовывал его талию, на галстуке, который лучше шел к его лицу, на книгах, которые он перелистывал чаще прочих. Она уже выбрала все: платье, белье, узлы уже лежали на стульях, диванах, фортепиано в ожидании укладки в сундуки, как вдруг ключ заскрипел в замочной скважине.
«А, это Сцевола, — подумала Женевьева. — Верно, Морис встретил его».
И она продолжала раскладывать вещи.
Двери гостиной были растворены; в прихожей послышались шаги. Женевьева держала в эту минуту сверток нот, отыскивая шнурок, чтобы связать его.
— Сцевола! — крикнула она.
Шаги приблизились к смежной комнате.
— Сцевола! — повторила Женевьева. — Войдите, пожалуйста.
— К вашим услугам! — раздался голос.
Звук этого голоса заставил Женевьеву обернуться, и она испустила ужасающий крик.
— Муж мой!
— Я самый, — спокойно отвечал Диксмер.
Женевьева стояла на стуле, отыскивая что-то в шкафу; она чувствовала, что голова ее кружится, протянула руку и опрокинулась назад, желая в это мгновение, чтобы за нею была поглощающая пропасть.
Диксмер поддержал жену и, отнеся ее на софу, сел возле.
— Что с вами, друг мой? Что с вами? — спросил Диксмер. — Неужели мое присутствие так неприятно подействовало на вас?
— Я умираю… — проговорила Женевьева, падая навзничь и прижимая ладони к глазам, чтобы не видеть страшного явления.
— Так вы думали, друг мой, что я помер?.. Вы считаете меня привидением?
Женевьева посмотрела вокруг себя блуждающими глазами и, заметив портрет Мориса, соскользнула с дивана и упала на колени, как будто прося помощи у этого бессильного и бесчувственного изображения, продолжавшего улыбаться.
Женщина понимала, какие угрозы скрывались под принужденным спокойствием Диксмера.
— Да, моя милая, — продолжал кожевник. — Это я!.. Может быть, вы думали, что я далеко отсюда; однако я остался в Париже. На другой день после того как я ушел из дому, я возвратился и нашел вместо него славную груду пепла. Я справлялся о вас, но не мог добиться ответа. Кинулся искать и насилу нашел. Признаюсь, я не думал, чтобы вы были здесь; однако у меня были кое-какие подозрения: иначе я не пришел бы сюда. Но главное то, что мы оба здесь… А, кстати, здоров ли Морис?.. Я уверен, что вы жестоко мучились, вы, такая ревностная роялистка, попав под одну крышу с неистовым республиканцем.
— О, сжальтесь, сжальтесь надо мною! — проговорила Женевьева.
— Впрочем, — продолжал Диксмер, осматриваясь, — меня утешает, моя милая, что вы здесь поместились очень приятно и, кажется, не могли пожаловаться
на тягость изгнания. А я после того, как сгорел мой дом и погибло в огне все мое имущество, жил в погребах, в корабельных трюмах, а порой и в сточных трубах, проведенных в Сену.Женевьева хотела перебить его, но он продолжал:
— У вас на столе прекрасные, сочные плоды, а я частенько довольствовался одним десертом… за неимением обеда…
Женевьева зарыдала и закрыла лицо руками.
— Не потому, — продолжал Диксмер, — чтоб у меня не было денег. Благодаря богу я захватил на всякий случай тысяч тридцать франков золотой монетой, что в настоящее время стоит пятисот тысяч франков; но угольщику, тряпичнику, рыболову трудно вынуть из кармана луидор, чтобы купить кусок сыру или сосиску… Да, сударыня, я скрывался поочередно в каждой из этих трех ролей; а теперь, чтобы еще лучше преобразиться, сделался самым записным патриотом, марсельцем: картавлю и ругаюсь. Еще бы! Изгнаннику не так легко скрываться в Париже, как молодой и хорошенькой женщине, и у меня, к несчастью, в числе знакомых не было ревностной республиканки, которая бы могла запрятать меня.
— Ради бога, пожалейте, пожалейте меня, я умираю! — вскричала Женевьева.
— От беспокойства — это понятно: вы очень беспокоились за меня; но утешьтесь — я здесь, возвращаюсь, и мы уж никогда не разлучимся.
— Вы убиваете меня! — вскричала Женевьева.
Диксмер посмотрел на нее с ужасающей улыбкой.
— Убивать невинную женщину!.. Что это вы говорите, сударыня! Верно, печаль обо мне повредила вам рассудок.
— Милостивый государь, — вскричала Женевьева, — умоляю вас, лучше убейте меня, но не мучьте такими жестокими насмешками!.. Нет, я не невинна; да, я преступница; да, я достойна смерти!.. Убейте меня, убейте…
— Так вы сознаетесь, что вы достойны смерти?
— Да, да!
— И что, желая искупить неизвестное мне преступление, в котором вы обвиняете себя, вы пойдете на эту смерть безропотно?
— Убивайте меня, я даже не вскрикну, и вместо того, чтобы проклинать, напротив, благословляю руку, которая поразит меня!
— Нет, сударыня, я не хочу убивать вас. Однако вы умрете, это очень вероятно; но только смерть ваша будет не постыдная, чего вы опасаетесь, а самая славная… Благодарите же меня, сударыня, я награжу вас бессмертием.
— Что же вы сделаете?
— Вы дойдете до цели, к которой все мы стремились, пока не были остановлены на пути… Вы умрете за себя и за меня, умрете за всех…
— Но вы сведете меня с ума такими словами. Куда же ведете вы, куда влечете меня?
— Вероятно, к смерти.
— В таком случае позвольте мне прочитать молитву.
— Молитву?
— Да.
— Кому?
— Что вам за дело? Если вы убиваете меня — я плачу свой долг, и когда я заплачу, то не буду вам должна.
— Справедливо, — заметил Диксмер, уходя в другую комнату. — Я жду вас.
И он вышел из гостиной.
Женевьева стала на колени перед портретом, прижимая руки к сердцу, готовому разбиться.
— Морис, — шептала она, — прости меня!.. Я не ждала себе счастья, но надеялась тебя сделать счастливым. Морис, я отнимаю счастье, которое было для тебя жизнью: прости же мне смерть, прости, мой возлюбленный!
И, отрезав локон своих длинных волос, она обвязала его вокруг букета фиалок и положила перед портретом, по которому, как ни было бесчувственно немое полотно, как будто мелькнуло горестное выражение прощания. По крайней мере, так показалось Женевьеве сквозь слезы.