Кавалер по найму

Потом я три дня лежала пластом, но через неделю пришлось выйти на сцену. Костакис сказал, что я должна ему пятьсот тысяч драхм — это несметные деньги, что-то около двух тысяч долларов. И их надо отрабатывать. За что должна? А просто так, должна — и все. И я перестала обращать внимание на ход времени, но, думаю, в этом табачном дыму прошел год... А может быть, больше... Не знаю. Они насиловали меня в своем кабаке каждую неделю. Потом Костакис сказал, что скоро отправит меня "на органы". Это, Митя, в борделях есть такая процедура: девушку, которая "выработала свой ресурс", продают в клиники, занимающиеся трансплантацией органов. Костакис сказал, что уже нашел клиента на мои глаза. Глаза у меня хорошие, а мое мясо, скорее всего, никому не понадобится. Так и сказал — "твое мясо"... Однажды они здорово перепились, и мне удалось ускользнуть. Где-то меня носило по ночному городу... Потом я чуть не попала под машину. За рулем оказался работник нашего консульства...

Ну вот, теперь ты все знаешь. Я понимаю, все эти животные подробности причинят тебе боль, но, наверное, тебе надо их знать — ведь так на самом деле устроен этот мир: скотство, скотство...

Да, теперь ты знаешь. Хорошо. Мне стало легче. А тебе сейчас тяжело, я знаю, но верно говорят: кто предупрежден, тот вооружен.

Мне хочется, чтобы ты был вооружен — против этого мира.

Ну все, милый. Сейчас вколю себе дозу. Знаешь, к этому приучил меня Костакис — там, в своем грязном баре. Оно и к лучшему. Потому что вынести все это на трезвую голову не хватило бы сил... Ну вот. Вколола. Хорошо... Только перед глазами все плывет. Пока еще рука может что-то корябать... Со мной в Греции, у Костакиса, была еще одна наша девочка, Лиза, танцовщица, она тоже попала в этот притон через проклятую фирму "Интернэшнл дэнс-шоу". Ей раньше меня удалось вырваться. Позаботься о ней, ведь так тяжело возвращаться к жизни после всего, что было. Вот ее телефон. Позвони ей, позвони обязательно. И помоги.

Пока, мой милый.

Я в самом деле чувствую себя ласточкой. Сейчас пойду на нашу с тобой крышу, махну крылом — и полечу".

— Господи, милый, какой кошмар...

— Кошмар? Да нет, зверек. Это ведь простая житейская история. Одна из многих. Одна из сотен, тысяч или десятков тысяч. Бог знает сколько наших девочек вот так же — таким путем или примерно таким — ушли за последние годы в рабство. Большинство из них не вернулись, сгинули.

— Но твоя Ласточка все же нашла в себе силы вернуться.

— Да. Ласточка — птица перелетная, зимует в теплых краях, а потом непременно возвращается. Так природа распорядилась.

— Как же ты после этого?..

— Как выжил, хочешь спросить? Помнишь, Ласточка сказала: предупрежден — значит вооружен. Вот я и вооружился. Зрение мое настолько остро, что я вижу сквозь тьму даже самой безлунной, непроглядной ночи. Слух мой чуток. Крылья бесшумны. Когти остры. Без этого, конечно, в моем лесу не выжить.

— А ты не пытался найти...

— Тех, кто отправил мою Ласточку в этот долгий полет? Да нет. Прошло ведь много времени. Я был в армии — это два долгих года. Потом, правда, когда служил в охранном агентстве, наводил справки по поводу этой "Интернэшнл дэнс-шоу"... Пустое. Лавочка прекратила существование за полгода до того дня, когда я вышел за ворота части вместе с другом Пашей. Никаких следов. Но если кто-то из этих хорьков перебежит мою охотничью тропу...

— Что будет, если так случится?

— Убью.

— Господи...

— Успокойся, зверек, давай выпьем. Мне сейчас сотня граммов ледяной водки — в самый раз.

Ровно столько и оставалось в бутылке, стоявшей в холодильнике. Я достал из шкафа граненый шкалик, наполнил его, вернулся в комнату, уселся за стол, взял трубку.

— За что? — спросила она.

— Просто так, ни за что. Молча, без лишних слов... Сейчас слова не нужны.

Я выпил. Услышал, как она закашлялась.

— Ну вот... Наверное, я никогда не научусь пить водку.

— Не такая уж сложная наука — освоишь, зверек. А теперь спи. Укройся одеялом, свернись калачиком подальше от края — а то, не ровен час, придет серенький волчок и ухватит за бочок.

Я опустил трубку на аппарат, откинулся на спинку кресла. Не знаю, сколько я просидел так, глядя в черное окно, — ощущение времени пропало. Его вернул телефонный звонок. Я поднял трубку.

— Ну что, зверек, не спится?

— Зверек? — глухо, продираясь сквозь хрипловатые эфирные помехи, отозвался мужской голос, опознанный мною не сразу, — наверное, потому, что я ожидал услышать в такой поздний час кого угодно, только не Денисова. — А что — в этом что-то есть... Еще немного на этой работе — и я вполне озверею. Ты просил меня кое-что узнать. Я и узнал. Так вот; девочка твоя упорхнула.

Поначалу я не понял, о какой девочке идет речь. Я и забыл, что просил его узнать, куда запропастился олененок Бэмби.

— И куда упорхнула? — равнодушно спросил я, потому что вдруг понял, что история эта мне смертельно надоела.

— Она улетела в Париж.

— Откуда ты знаешь?

— Возможно, тебе это неизвестно, — пояснил Денисов, — но в наших аэропортах существует паспортный контроль. Все пассажиры проходят через него, а информация о них оседает в компьютерах.

— Когда это было? — спросил я.

Он назвал дату, номер рейса.

Я закурил, глубоко затянулся.

Вон, значит, как... Воспользовавшись тем, что всякая ночная птица окончательно приходит в себя только к полудню, а ранним утром и подавно глубоко спит, Бэмби, покинув мое гнездо, направилась в аэропорт. Но перед тем она довольно долго говорила с кем-то по моему мобильнику.

Взгляд упал на старенький "эриксон", валявшийся на столе рядом с лампой. Рука потянулась к темно-сиреневому плоскому пенальчику, палец ткнулся в кнопку "Yes" — команда, которой я почти никогда не пользовался: она выкладывала в мониторе список исходящих с моего мобильника звонков. Зеленоватая полоска побежала вниз по графам, уперлась в дату.

То самое число. Повисев секунду в поле выделенной зеленой полоской графы, дата исчезла, и на ее месте возник семизначный номер.

— Эй, ты еще у телефона? — послышался в трубке голос Денисова.

Мне показалось, что доносился он из немыслимого далека, потому что семь стоящих друг дружке в затылок цифр, значение и порядок которых были мне знакомы, сливались, наваливаясь друг на друга, комкались и, испарясь с экрана монитора зеленоватым светом, отливались в устойчивые формы: плавно закругленный угол переулка, утягивающего в сторону метро "Новослободская" каменную стену с железными воротами, за которыми доживает последние дни консервный завод, дальше — двухэтажное здание пожарной охраны, снотворный свет от ларька на противоположной стороне улочки окатывает какого-то припозднившегося любителя пива; мягкий качок вперед отделанного светлой кожей салона — "мерседес" плавно причалил к бордюру, встал. Минута без движения, которой достаточно, чтобы оценить ситуацию в переулке. Со стороны метро медленно чапает парочка студентов — должно быть, в направлении тенистого Миусского сквера, где можно обняться, укрывшись от посторонних глаз, — ребята, вывернув бледные, худые лица, таращатся на фасад роскошного дома, выстроенного турецкими строителями на углу, где Висковский переулок втекает в улицу Чаянова, — одного из первых в Москве, предназначенных для VIP-публики. Все чисто, только немного беспокоит алкаш у ларька. Ничего, если он дернется, я клиента прикрою. Мой голос, привычно произносящий в портативную рацию: "Мы прибыли". Спустя короткое время цыкает стальным зубом входная дверь, мраморные ступеньки возносят меня в уютную нишу перед парадным, за дверью маленькое помещение с пустыми белыми стенами, нечто вроде пропускного шлюза, за которым присматривает местный охранник в черной униформе. Кивок с его стороны — мой ответный кивок. Дальше наполненный матовым, приглушенным светом коридор, выводящий к скоростным, бесшумным лифтам. Здесь тоже все чисто. Лифт пуст. Возврат на улицу, слабый щелчок замка задней дверцы "мерседеса", клиент вышел, встряхнулся, направился в нишу, я пячусь, держа в поле зрения перекресток, в котором сходятся русла трех улочек. Дверь на плавном ходу выдохнула наружу облачко голубоватого света: все, он вошел. "Мы поднимаемся". Опять коридор, лифт, третий этаж, остановка, снова коридор, куда выходит пара дверей, мягкий палас под ногами. Все — рабочий день закончен. До завтра — мягкая рука опускается в мою ладонь. Прощальное рукопожатие — вольность, которую можно себе позволить, поскольку в прихожей огромной квартиры нет свидетелей. На людях обмен рукопожатием с клиентом не дозволяется правилами — ты лишь тень его, бесплотная и безмолвная.

— Я знаю эту квартиру, — пробормотал я.

— Что? — спросил Денисов. — Какая квартира?

Еще бы мне ее не знать... Одна из квартир. Другая была на Кутузовском, в двадцать шестом доме, том самом, где когда-то жил генсек. Третья — на Тверской, в доме, где квартировала Алла Пугачева.

— Знаешь, майор... Теперь я уж точно ничего не понимаю.

Телефон, чей номер висел в памяти моего мобильника, был мне в самом деле хорошо знаком — он стоял на мраморном столике в просторной, светлой гостиной, обставленной антикварной мебелью из карельской березы.

И именно по этому телефону звонила с моего мобильника Бэмби, прежде чем унестись в аэропорт.

Я попросил Денисова оказать мне еще одну услугу — опять информационного свойства — и положил трубку.

Есть в картотеке запахов, рассортированных в архивах моей памяти, один особый — это запах бедности. Что в нем? Сладковатое дыхание рассохшегося, потяжелевшего под грузом долгих лет мебельного дерева, в которое тонко вплетаются пары нафталина над ветхим тряпьем в платяном шкафу и стопками изношенного постельного белья. Кривая физиономия стоптанного башмака, неряшливо, носком ботинка, отколупнутого с утомленной ноги и опрокинувшегося скошенным каблуком вверх на пыльном коврике у порога. Кисловатый выдох пустой пивной посуды, скопившейся в углу на кухне. Сухой, шершавый аромат черствой хлебной корки на застеленном старой газеткой кухонном столе. Прохладный зевок холодильника, открывающаяся дверца которого дохнет на тебя запахом прокисшего молока. Сухая, обратившаяся в горьковатую пыль земля в цветочном горшке на подоконнике. Грубый помол дешевого папиросного табака. Пыточное журчание воды из прохудившегося, подернувшегося отвратительной влажной слизью сливного бачка в туалете. Чавкающая походка механизма в допотопном будильнике на облупившейся прикроватной тумбочке... Предчувствие этих звуков и запахов тронуло меня уже в тот момент, когда я, набрав в середине следующего дня тот телефонный номер, что был указан в тонкой школьной тетрадке, услышал на том конце провода надтреснутый мужской голос.