Кавказ

Что касается Волчьих ворот, то это — странное отверстие в пяти верстах от Баку, образовавшееся в скале и выходящее на долину, имеет большое сходство с одним из уголков Сицилии, опустошенным Этной. Лишь только Этна со своими лавами, расходящимися по всем направлениям, может дать представление об этой грустной картине. Лужи стоячей воды, пропасть между двумя высокими горами без всяких следов растительности — это вид Волчьих ворот…

После маленького путешествия, о котором мы рассказали, мы покидали Баку. Наши экипажи ожидали у ворот дома г-на Пигулевского.

Позавтракав, простились со всеми нашими знакомыми, собравшимися проводить нас, и поехали. Оставляя Баку, мы повернулись спиной к Каспийскому морю, которое я вовсе и не предполагал увидеть, читая описание его в сочинениях Геродота, самого верного из всех древних авторов, говоривших о нем, а также Страбона, Птоломея, Марко Поло, Дженкенсона [187] , Шардена и Стрейса.

Мы повернулись спиной к этому морю, о котором во всяком случае я никогда не намеревался сожалеть и с которым, однако, мнежаль было расстаться, ибо море имеет в моих глазах невыразимую прелесть, оно привлекает улыбкой своих волн, прозрачностью голубых вод. Оно часто сердилось на меня, и я видел его во гневе, но тогда-то я и находил его более прекрасным и улыбался ему, как улыбаются любимой женщине, даже когда она в исступлении. Но я никогда не проклинал его; если бы я даже был царем царей, и оно разрушило бы мой флот, то я все равно не решился бы наказывать его. Вот почему я вверялся ему иногда полностью, будучи убежден, что оно мне тоже не изменит.

187

Английский мореплаватель Антоний Дженкинсон (Дженкенсон) в 1561–63 годах отправился из Москвы в Астрахань и Персию. Подробно описал свое пребывание в Дербенте.

Не все Далилы обрезают волосы любовнику, засыпающему на их коленях.

Сколько раз между морем и мною была только доска, на которую опирались мои ноги и редко случалось, чтобы я, наклонясь за борт лодки, носившей меня по беспредельному и движущемуся горизонту, не мог ласкать рукой кудрявые вершины его волн.

Сицилия, Калабрия, Африка, острова Эльба, Монте-Кристо, Корсика, Тосканский архипелаг, весь Липариотский архипелаг видели меня пристающим к их берегам на лодках, принимаемых за ладьи моего судна, и когда принимавшие меня, вопросительно озирая пустой горизонт, с удивлением спрашивали: «На каком корабле вы прибыли?», когда я указывал им на мою лодку — слабую морскую птицу, качающуюся на волнах — не было никого, кто бы не сказал мне: «Вы более чем неблагоразумны — вы безумец».

Видно, они не знают, что в природе не существует абсолютной бесчувственности; греческие поэты, воспевавшие все чувственные удовольствия, очень хорошо поняли это, когда заставили нимф похитить Гелу, а Феба каждый вечер спускаться в перламутровый дворец Амфитриды.

В лице Каспийского моря я приобрел нового друга. Мы провели вместе почти целый месяц; мне говорили только о его бурях, а оно показало лишь улыбку. Один только раз в Дербенте, как кокетка, хмурящая брови, оно заволновалось своей широкой грудью и обложило себя пеной, как бахромой; но на другой день оно сделалось еще красивее, приятнее, тише, прозрачнее и чище.

О, море Иркании! Немногие поэты видели тебя: Орфей остановился в Колхиде; Гомер не дошел до тебя; Аполлоний Родосский никогда не переступал Лесбоса; Эсхил приковывает своего Прометея к Кавказу; Вергилий останавливается у входа в Дарданеллы; Гораций бросает свой щит, чтобы бежать, кратчайшим путем возвращается в Рим, воспевая Августа и Мецената; Овидий едва видит в своей ссылке Эвксинский понт; Данте, Ариосто, Тасс, Ронсар, Корнель не имели о тебе понятия, Расин воздвигает алтарь своей Ифигении в Авлиде, а Гимон де ла Тушь своей Ифигении храм в Тавриде; Байрон бросает якорь в Константинополе; Шатобриан черпает из Иордана воду, которая освежит чело последнего наследника Людовика Святого; пилигримство Ламартина оканчивается только на берегах Азии, у подножья креста, но не Христова; Гюго, неподвижный, как скала, уходит в море во время бури, но останавливается на первом обрыве, встречаемом им на пути. Марлинский — первый поэт, который видит и влюбляется в тебя; ты становишься пламенем для него, вышедшего из ледников Байкальского озера; он так же, как и в минуту разлуки с тобой сожалеет и оплакивает тебя; твои берега оказали ему гостеприимство, он любил и страдал на них; он смотрел на тебя с могилы Ольги Нестерцовой глазами, полными слез; подобно мне, расставаясь с тобой, он прощался навеки; он отправлялся умереть, — кто знает, может быть, очиститься — в лесах Адлера, где не отыскался даже его труп.

Ты, море Аттилы, Чингисхана, Тамерлана, Петра Великого и Надир-Шаха, сохранило ли воспоминание о его прощальных речах? Я сейчас перескажу тебе их на языке, который ты редко слышишь. Я перескажу их потому, что он принадлежит поэту, неизвестному у нас [188] .

…Подумаешь, что эти страницы написаны Байроном.

Сколько будет зависеть от меня, я постараюсь устранить это забвение, которое, по моему мнению, выглядит почти святотатством.

188

Далее следует на французском языке полный текст очерка А. А. Бестужева-Марлинского «Прощание с Каспием» (без постраничных примечаний автора) См.: А. А. Бестужев-Марлинский. Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1958, с. 172–178 (Ред).

Глава XXVII [189] Шемаха

11 ноября русского стиля (нашего 23 ноября) почти в восьми верстах от Баку, обернувшись в экипаже, я окончательно простился с Каспийским морем.

Мы решили проехать в день сто двадцать верст — а по кавказским масштабам это огромное расстояние — и ночевать в Шемахе — этой древней Шумаки.

Проехав полпути, мы встретили офицера, который по приказу шемахинского вице-губернатора (губернатор [190] был в Тифлисе) ехал нам навстречу с конвоем.

189

В тифлисском двухтомнике 1861 года с этой главы начинался второй том (М. Б.).

190

Шемахинским военным губернатором был генерал майор, князь Константин Давидович Тархан-Моурави.

Уже несколько дней лезгины стали чаще спускаться с гор.

Для нас опять наступили прекрасные дни Хасав-Юрта, Чир-Юрта и Кизляра. Этот офицер, в распоряжении которого были станционные смотрители, заставил их давать нам лошадей, невзирая на ночное время. Без него мы были бы вынуждены прекращать путь в шесть часов вечера; но мы продолжали его и прибыли в Шемаху в полночь. Здесь нас ожидал дом с камином и с зажженными свечами, освещавшими превосходные канапе, отличные ковры и ужин на столе.

После ужина меня отвели в комнату, где уже стоял письменный стол с бумагой, свечами, перьями и острым ножичком. Даже те, которые меня знают двадцать лет, не распорядились бы лучше или, по крайней мере, так кстати.

Три картины украшали эту комнату: «Прощание в Фонтенбло», «Чумные в Яффе», «Сражение при Монтеро» [191] . Я спал не в постели, как у Дондукова-Корсакова и Багратиона, а на прекрасном ковре.

На рассвете следующего дня явился с визитом полицмейстер. Он предложил свои услуги. Я уже прежде знал, что в городе много любопытного и потому просил полицмейстера показать Шемаху.

191

Автор этих картин Гро Антуан-Жан (1771–1835) — французский живописец, ученик Давида, официальный живописец Наполеона Первого.

Мы вышли вместе.

Первое, что поразило, это стадо баранов, пасшихся на крыше. Крыша была покрыта землей, и ее участки, заросшие травой, были похожи на — ни более, ни менее — лужайку в Версале. Бараны щипали траву; как они влезали туда и спускались обратно, я не представляю.

Город разделен на нижний и верхний.

Мало найдется городов, которые бы так страдали, как Шемаха. На протяжении трех месяцев в низменной части царствует жестокая лихорадка, от которой умирают.

Чем выше, тем падает ее заразность.

Прибавим к этому частые землетрясения.

Шемаха никогда не может сказать сегодня, будет ли она существовать завтра. Между лихорадкой и землетрясением та лишь разница, что лихорадка перемежается, а землетрясение почти беспрерывное.

Однако лихорадка и землетрясение не самые главные враги Шемахи: из всех ее бичей человек был ужаснейшим. Шемаха была столицей Ширвана, который слыл некогда богатым ханством, приносившим своему хану несколько миллионов дохода. Она имела сто тысяч жителей вместо нынешних десяти тысяч.