Кавказ

Балет был прерван ужином. Самое оригинальное кушанье было — плов с цыпленком и гранатами, с сахаром и салом. Несчастье всякой кухни, за исключением французской, состоит в том, что они имеют вид кухни случайной. Одна только французская кухня есть нечто продуманное, научное, гармоничное. Как и всякая гармония, кухня имеет свои общие законы. Лишь варвары не знают и не пользуются нашими музыкальными законами. По моему мнению, самая дикая музыка это калмыцкая. Но самая ужасная кухня — русская, потому что внешне она цивилизованная, а фундамент ее варварский. Русская кухня не только не настраивает в пользу блюд, но маскирует их и обезображивает. Вы думаете, что едите мясо, а оказывается, что это — рыба; вы думаете, что кушаете рыбу, а это каша или крем.

Ученый г-н Греч составил грамматику русского языка, который до Греча не имел грамматики. Я бы желал, чтобы какой-нибудь гастроном, своего рода Греч, составил словарь русской кухни.

После ужина, изобиловавшего разного рода винами (хозяин дома и несколько строгих блюстителей закона Магомета пили только воду), снова начался балет. Впрочем, спешу оговориться, что он не выходил за пределы правил приличия. Я бывал в Париже на маклерских балах, которые по окончании ужина в три часа утра более оживлялись, чем наш бал с баядерками в Шемахе.

Правда, в Париже все пьют вино — даже гурии.

Уже за полночь мы явились к коменданту. Бал был в разгаре, но казался скучным: за исключением двух безбородых кавалеров, девицы танцевали одна с другой. Мы привезли с собой несколько кавалеров и в том числе прекрасного грузинского князя — брата отсутствующего губернатора.

Грузины, по моему мнению, не только первые красавцы на свете, но еще и костюм их восхитителен. Он состоит из остроконечной черной бараньей шапки, верх которой загибается внутрь она имеет форму персидской, но наполовину ниже ее; из чохи до колен, с открытыми и висячими рукавами которые застегиваются у кисти руки, из вышитого золотом атласного бешмета, рукава которого выходят из открытых рукавов чохи: из широких шелковых шароваров, края которых заложены за сапоги а la paulaine, с бархатными и золотыми узорами, соответствующими костюму.

На нашем князе была чоха гранатового цвета, подбитая светло-голубой тафтой; белый атласный бешмет, обшитый золотым позументом, и шаровары неопределенного цвета. Пояс с золотой чешуей сжимал его стан, кинжал с рукояткой из слоновой кости, оправленной в серебро с золотой насечкой и в ножнах с такой же оправой под чернью, висел на поясе. Прибавьте к этому волосы, брови и глаза, черные как смоль, цвет лица нежный, зубы глазуревые.

Князь рекомендовал нам своего дядю и двоюродного брата, живущих в Нухе. Впрочем, мы были уже им рекомендованы. Дядя — полковник князь Тарханов, нухинский начальник [195] , гроза лезгин. Двоюродный брат — князь Иван Тарханов.

195

Управляющим уездной и военной частью в Нухе был полковник князь Рамаз Дмитриевич Тархан-Моурави (Тарханов).

Багратион, если припомните, уже говорил о них.

В три часа утра я ускользнул из залы в переднюю, а оттуда на улицу и опрометью, опасаясь преследований, направился в свою казенную квартиру. Уже давно мне не случалось возвращаться с бала в три часа утра и, думаю, что Шемаха в первый раз видела европейца, так запоздавшего.

Глава XXVIII Шамиль, его жены и дети

Конечно, возвращаясь с такой поспешностью, я не бежал из дома, где так хорошо был принят, и от хозяев, к которым питаю глубокую признательность; но, как предводитель нашей путешествующей группы, я думал о следующем дне.

На другой день, если выехать пораньше, загонять коней и принуждать всевозможными способами ямщиков, можно было прибыть в Нуху ночью.

Человек предполагает — бог располагает.

Едва я вступил в комнату, как начали стучаться ко мне в дверь.

Я вспомнил о лезгинах прекрасной Соны, думая, что только они могли решиться нанести визит в этакую пору. Я схватил кинжал, осмотрел карабин и стал ждать.

Оказалось, что это был наш комендант, который, заметив мое отсутствие, бросился за мной. Он явился упрашивать от имени своей жены и сестры, чтобы я не уезжал, не позавтракав с ними.

Я настаивал на своем желании прибыть в Нуху как можно скорее, но ему удалось отговорить меня обещанием познакомить с офицером, побывавшем в плену у горцев. Этот офицер мог дать подробные сведения — точные и неоспоримые — о Шамиле, которого хорошо знал. Я не мог не уступить такому искушению.

Кроме этого, было еще одно обстоятельство: Махмуд-бек, которому я говорил о моей страсти к соколиной охоте, тайком предупредил губернатора, чтобы он снарядил на следующий день двух лучших сокольников с такими же соколами.

В двадцати верстах от Шемахи было место, богатое фазанами и зайцами; там мы могли поохотиться часа два.

Наш достойный и добрый комендант не знал, что еще придумать, чтобы удержать гостей хотя бы на день. Однако мешало некое обстоятельство. Я ссылался на желание Муане прибыть в Тифлис как можно скорее, хотя, признаюсь, предложение коменданта было мне по сердцу; но он отвечал, что дело с Муане уже улажено.

С тех пор нечего было более возражать. Мы условились позавтракать в девять часов, отправиться в одиннадцать и поохотиться с часу до трех. Затем в этот же день мы могли добраться до Турманчая, где и заночевать.

Вот почему в девять часов утра мы уже были у коменданта. Там нашли обещанного русского офицера, прекрасно говорившего по-французски; ему лет сорок-сорок пять.

Взятый в плен около Кубы, он был уведен в горы и доставлен к Шамилю. Сначала за него требовали двенадцать тысяч рублей, а потом снизили до семи тысяч. Семейство и друзья офицера собрали три с половиной тысячи рублей, а граф Воронцов — тогдашний кавказский наместник — добавил остальное.

На протяжении пятимесячного плена офицер видел Шамиля почти два раза в неделю.

Вот что он рассказал об имаме.

Шамилю 50–58 лет. Как все мусульмане, которые, за неимением метрических свидетельств, считают свои лета только приблизительно, руководствуясь воспоминанием о важных происшествиях в своей жизни, Шамиль также не ведает своего настоящего возраста. На вид ему можно дать меньше сорока.

Рост высокий, лицо кроткое, спокойное, важное, чаще имеющее меланхолический вид. Впрочем, черты его лица доказывают, что они могут выражать самую сильную энергию. Цвет лица его бледный, резко обозначающий брови и почти черные глаза, которые, по азиатскому обычаю (наподобие отдыхающего льва) он держит полузакрытыми; у него рыжая, лоснящаяся борода, красные губы и правильные маленькие зубы, белые и острые, как у шакала; руки его, о которых, по-видимому, он очень заботится — небольшие и белые; походка медленная, степенная.

С первого взгляда можно угадать в нем человека высшего достоинства, человека, созданного повелевать.

Его обычный костюм составляет черкеска из зеленого или белого лезгинского сукна. На голове он носит папаху из белой, как снег, овчины. Папаха обвита тюрбаном из белой кисеи, конец которой висит сзади. Верхняя половина папахи покрыта красным сукном с черной верхушкой.

На его ногах нечто типа штиблетов из красного или желтого сафьяна. Помимо этого костюма он надевает в холодную погоду шубу малинового сукна, подбитую черными смушками. Торжественно отправляясь в мечеть по пятницам, он облачался в длинное белое или зеленое платье; остальная часть его костюма ничем не примечательна.