Кавказ

Пока я перевязывал раны ямщика, Калино искал часы. Окончив перевязку, я захотел узнать, какая муха укусила ямщика, что он допустил такую оплошность. Я довел свой допрос до того момента, когда он пустил лошадей вскачь и перестал отвечать нам. Он сознался, что голова у него закружилась, что инстинктивно он продолжал править лошадьми, направляя их по середине дороги, или лучше сказать, лошади сами направлялись. Провидению было угодно, чтобы все шло хорошо до подножья горы; но тут он почувствовал, что сила и твердость вдруг изменили ему; вот тогда-то он закричал: «Калино, возьмите вожжи, мочи нет!»

Объяснение удовлетворяло меня, и нам не оставалось ничего боле, как благодарить бога за свершение чуда. Бог удовольствовался одним этим чудом, которого, впрочем, было достаточно. К великому отчаянию Калино, отыскать часы он не дал нам возможности.

С помощью всех наших казаков тарантас был опять приведен в нормальное положение: он удивительно стойко выдержал катастрофу и готов был совершить второй скачок вдвое выше прежнего. Запрягли лошадей и вытащили тарантас на середину дороги. Мы сели в экипаж, ямщик и Калино снова расположились на козлах, но так, чтобы правил Калино, и мы пустились дальше.

Четверть часа спустя мы были на Аксусе — в новой Шемахе.

Аксус, населенный некогда сорока тысячью жителями, ныне, имеет едва три-четыре тысячи жителей.

Здесь мы только переменили лошадей.

В восемь часов вечера мы прибыли на станцию Турманчай, где в комнате смотрителя я заметил одеяло, на котором была вышита картина Конье, изображающая «Ревекку, похищаемую рыцарем Буа-Гильбером из ордена тамплиеров».

Отсюда мы выехали в семь часов. Чем дальше мы подвигались, тем чаще становилась растительность. Восхитительное солнце обдавало нас нежаркими своими лучами; мы ехали по одной из самых живописнейших дорог, в прекрасный летний день. И это было в ноябре.

В одиннадцать часов мы прибыли на почтовую станцию. Что нам оставалось делать? Ночевать ли и на другой день проехать через Нуху, не останавливаясь? Или ночевать в Нухе и пробыть там день у князя Тарханова.

Я настоял, чтобы ночевать в Нухе и выехать на другой день независимо от того, удастся ли видеть князя Тарханова или нет.

Я велел ямщикам продолжать путь, несмотря на поздний час. Тарантас двинулся быстро, и через четверть часа, после нескольких переправ через реки и ручьи, замечая с обеих сторон мелькающие деревья, дома, мельницы, фабрики, мы очутились между двойным забором и остановились перед строением с угрюмыми окнами и запертой дверью. Это не обещало нам щедрого гостеприимства.

Глава XXX Казенный дом

Наш ямщик отправился в большой дом, расположенный напротив особняка, который, как он говорил, предназначен для нашего приема, чтобы дать знать о нашем приезде и потребовать ключи.

Я не велел называть мое имя, чтобы не потревожить князя в такой поздний час.

Ямщик возвратился с княжеским нукером, который не спал и был одет, как исправный часовой. На нем был полный костюм с шашкой, кинжалом и пистолетом. Увидя наши ружья, он спросил, заряжены ли они и чем; мы отвечали, что два ружья заряжены крупной дробью, а три — пулями. Этот ответ доставил ему нескрываемое удовольствие.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, повторяя несколько раз.

Я поклонился в знак согласия, не имея никакой причины противоречить этому доброму человеку, который в ту самую минуту, как мой желудок доложил о себе, спросил меня, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь.

Три голоса разом ответили утвердительно.

Нукер вышел, чтобы принести поужинать — мы же тем временем занялись осмотром нашего нового жилища.

Оно состояло из пяти или шести комнат; но не было мебели, кроме трех досок на каких-то двух подставках. Зато оно имело архитектурное украшение, о существовании которого в свое время сообщил мне г-н Дондуков-Корсаков, рассказав историю доктора, по возвращении из госпиталя наносившего визиты нишам и бравшего из каждой по стакану пуншу. К несчастью, на этот раз ни одна из ниш не была снабжена этим атрибутом.

За неимением стульев мы сели на постель и стали ждать.

Слуга, или точнее нукер (между этими названиями есть большая разница) вошел с блюдами копченой рыбы и мяса, с вином и водкой. Дрожа от стужи, мы начали есть. Тем временем в печку подкладывались дрова, которые, однако, отказывались гореть, потому что были наколоты в тот же день. Но и это препятствие, как и всякое другое, было преодолено.

Неизбежный самовар также кипел и со своей стороны помогал согревать дом.

Словом, эти пустые и безжизненные комнаты постепенно одушевлялись и населялись.

Чай — это горячая жидкость, которую безжалостно глотают в России, — чай, которому, кажется, суждено вводить свою теплоту в окоченелые члены северных народов, придя с востока через пустыни только с этой целью, явно содействовал нашему физическому и нравственному оживлению, и мы то и дело начали произносить: «А! а! э! э!» и тому подобные восклицания, служащие внешним доказательством того, что человек начинает входить в спокойное и радостное расположение духа, оканчивающееся следующей фразой, произнесенной довольным тоном:

— Ах, как хорошо!

Все шло как нельзя лучше; разойдясь по комнатам, мы нашли войлоки на постелях и свечи в нишах, между тем как из печей разливалась приятная и нежная теплота по всему дому. Теперь мы вспомнили, что, едучи в темноте, заметили дома с огромными садами, обсаженные великолепными деревьями улицы, воды, текущие в разных направлениях с приятным шумом, свойственным природным каскадам.

— А ведь Нуха, должно быть, хорошая сторонка? — дерзнул я сказать.

— Да, летом, — отвечал Муане.

Я привык к его ответам. Это было проявление его зябкого характера, — чтобы лучше выразить свою мысль я хочу применить этот эпитет, чисто физический, к предмету чисто нравственному — зябкий характер Муане на все мои похвалы пройденным нами местностям отзывался возражением. Правда, он говорил как пейзажист, и в этой постоянной жалобе, выражаемой им со времени приезда его в Петербург и притом извинительной, — если только она имела нужду в извинении, вследствие трех или четырех приступов лихорадки, — слышалось столько же сожаления, относящегося к недостатку зелени сколько беспокойства, причиняемого ему холодом.

В отношении нас была проявлена максимальная забота, какую только может оказать гостеприимство при посещении, столь неожиданном и позднем, как наш визит.

Нукер вошел в нашу комнату и спросил, довольны ли мы своим положением.

— Совершенно довольны, — отвечал я, — мы здесь как во дворце Махмуд-бека.

— Недостает только баядерки, — ухмыльнулся Муане.

Нукер просил объяснить слова француза. Калино повторил ему их по-русски.

— Сейчас, — отвечал нукер и вышел.