Казаки

Борковский сказал:

— За сю послугу, що ты вчыныв всёму Вийську Запо-рожському, наставляю тебе хоружым твоеи Черныговськои сотни. Зовить швыдче Галана Козыря.

Галан Козырь был родом татарин: в детстве достался он в полон козакам, принял св. крещение и был записан в козацкий реестр в Черниговском полку. Был он дорогой человек, знал татарское письмо, и гордился всегда, когда происходило какое-нибудь сношение с бусурманами.

— Прочытай и переложы! — сказал Борковский этому Галану, когда его привели к полковнику. .

Галан прочитал и сказал:

— Дорошенко пыше до салтана Нураддына: просыть прыспишаты на одсичь до Чыгирына, бо его москали и ба-рабашци на вкруги оступылы. .

Полковник приказал написать перевод. этой грамоты для представления наказному гетману.

Пришел Булавка. Борковский похвалил его шурина и объявил, что повышает его за заслугу Войску Запорожскому.

Обрадованный Булавка поклонился, нагнувшись до земли., а Боркавский отвечал ему легким начальническим киванием головою.

Принесли перевод перехваченного письма. Борковский понес его Полуботку и прочитал в собрании всех полковников .

— От гарно! Гарно! — воскликнули все полковники в

ОДИН ГОЛQС.

— Тепер, — заметил гадяцкий полковник Михайла Василевич, — Дорошенко у нас в руках!

— Вин сдасться! — заметил миргородский.

— Не звидки ёму бильш немае надии! — прибавил лу-бенский.

Полуботок заливался добродушным смехом, потешаясь над промахом Дорошенка.

— Тепер, — сказал он, — паслаты сказаты Дорошен-кови, що лыст ёго у нас. Нехай бильш не сподиваеться на бусурманську помич, а швьщче сдаеться, не пролываючи крови, а то як визьмемо ёго с бою, то вже не буде ёму шаны!

— Нехай же сей казак, що пиймав Мотовила, понесе Дорошенкови знову лыст наш, нехай Дорошенко не барить-ся, а выиздыть до нас, и от нас ииде до пана гетмана, коли не хоче, щоб мы его взялы, як собаки вовка. Сей казак уже тепер не рядовык, а хоружий. Дорошенко заспизывывся, що рядовыка до его посылано и велив через ёго наказаты, щоб мы ему рядовыкив не посылалы, а посылалы б урядо-вых значных. От тепер мы ёму с полковои старшины уря-дового шлем! — говорил Борковский.

— Нехай, нехай! — все в один голос сказали.

Написали грамоту и отправили в Чигирин того же Ма-

лявку-Многопеняжного.

VII

Опять, как первый раз, Молявка вместе с трубачом подошел к воротам нижнего города. Опять Молявка выставил на сабле свою шапку, обвитую белым платком, а трубач протрубил. Отворили калитку в воротах. Объявивши себя полковым сотенным хоружим, Молявка сказал, что у него есть письмо к гетману.

У Дорошенка в Чигирине было два двора: один новый, им не так давно построенный на горе в верхнем городе или в замке, другой — в нижнем городе, в так называемом «месте». Последний был его родовой двор. Его строил еще дед Петра Дорошенка Михайла, бывший потом гетманом, и двор этот переходил из поколения в поколение по наследству. При этом дворе, очень обширном, был также обширный сад, расположенный по берегу Тясьмина, за садом — водяная мельница, принадлежавшая Дорошенкам. К этому двору направили тогда чигиринцы посланца. Молявка взошел на крыльцо, поднялся по лестнице вверх и отворивши дверь, вступил в просторную комнату, уставленную лавка-_и и двумя столами. За каждым из этих столов сидело по .-:а _нцеляристу; они что-то писали. Писарь Вуехович расхаж _ивал по комнате. Молявка почтительно поклонился и сказал, что пришел от наказного гетмана к гетману Петру Дорофеевичу с «листом».

Вуехович узнал его сразу и сказал: . .

— А же гетман тоби наказовав, щоб рядовыка до ёго не посылалы, а слали бы якого урядового!

— Я тепер уже не рядовык, — сказал Малявка. — Я сотенный хоружий.

— За немали, певне, послуги тебе так зразу пиднес-лы! — сказал Вуехович, догадавшийся, что повышение этого казака связано как-нибудь с отправлением Мотовила, о котором Вуехович приказа л тайно сообщить этому козаку.

— Про те владза знае! — сказал Малявка.

Вуехович с листом вышел. Молявка несколько времени

стоял, оглядывая покой, куда вошел. Канцеляристы продолжали сидеть и строчить какие-то бумаги. Один из них как-то приподнялся, и Молявка узнал в нем того самого, который в первый его -приход, поговоривши с Вуеховичем, подбежал к нему и сообщил о Мотовиле.

Молявка не смел начать с ним разговора, как вдруг тот сам, улучив минуту, когда Малявка, расхаживая по покою, приблизился к столу, за которым канцелярист писал, спросил его:

— Вашець, прошу, чы не знаеш, вашець, нашого това-рыша Кочубея, що наш гетман посылав до Царьгороду, а у ёго челяднык покрав паперы, то вин побоявся нашого гетмана и втик до вашого. Кажуть, ёму добре у пана гетмана Самойловыча?

— Я его особысто не знаю,' — отвечал Малявка: — а чув, що ёму коло ясновельможного добре поводыться.

— И Мазепа наш прежний пысарь, кажуть, велыкий чоловик у Ивана Самойл°выча. У сим добре тым, що от нас до ёго перейшлы. Хороший дуже ваш гетман. И наш Вуехович пысарь того тильки и бажа, абы наш ясневельмож-ный свою булаву зложыв и гетмансьтво сдав. И мы вси об тым тильки Бога малым, щоб те швыдче сталось.

Вошел Вуехович с озабоченным видом.

— Пан гетман, — сказал он Малявке: — велыть тебе, мий голубе, до мене взяты на-господу, поки отповидь дасться.

Вуехович отвел Молявку в свой дом, находившийся рядом с двором Дорошенка, и на дороге спросил Малявку:

— Поклонывся вид мене Борковському?

— Поклонывся, — отвечал Молявка: — и по сёму по-клонови мене поднеслы в хоружи.

— Тепер, — сказал Вуехович, — нашому гетманови той найщырший приятель и правдывый добродий, кто ёго доведе до того, щоб вин поклонывся Самоиловычеви — и гетмансьтво свое с себе скынув. Бо никуды, никуды нам диться!
–

Оставивши в своем доме Молявку под опеку матери своей, Вуехович воротился во двор Дорошенка.

Дорошенко, узнавши из письма Полуботка, что Мотовило схвачен и последняя попытка упрямиться не удается, пришел в большую досаду и более всего сердился на Янен-ченка, своего шурина, и на других, которые вместе с гетманским шурином уговорили его сделать последнее усилие и послать еще раз к татарам просьбу о помощи. Действительно, гетман не хотел этого делать, но поддался советам и настойчивости других, как и прежде бывало с ним такое нередко: не хочет, противится, а потом поддается и снова сердится на тех, которых послушался. Таким выработало его ужасное положение Украины, когда глава этой страны сам не знал, за что ему схватиться и что избрать за лучшее. Но никогда не поступал Дорошенко так опрометчиво, как теперь, послушавшись совета своего шурина и других нерасположенных покоряться левобережному гетману, а этого-то именно, во что бы то ни стало, требовало московское правительство. Долго уже водил Чигиринский гетман Самойловича и Ромоданавского обещаниями исполнить царскую волю и только обманывал их, а сам между тем все-таки продолжал сноситься с турками и татарами. Теперь, когда вся область, управляемая Дорошенком, почти опустела и взять его самого в Чигирине было не трудно, последнее спасение зависело от того, чтобы его покорность царю, хотя напоследок, могла представиться сколько-нибудь искреннею, и в это-то время новое сношение с татарами должно было окончательно раздражить тех, от которых зависела его будущая судьба. Коварство его былр открыто. Дорошенку более чем когда-нибудь приходилось отдаться, и теперь думал он только о том, как бы сдаться с тем условием, чтоб ему была прощена вместе с прежними винами и эта последняя выходка. Он, получивши <<лист» Полуботка, принесенный новопоставленным сотенным хо-ружим, приказал созвать к себе свою немалочислениную родню и тех старшин, которые еще оставались ему верными. Место сбора указано было не у него, а у его матери,

которая жила в том же дворе, но в особом доме, построенном в саду. Дорошенко очень уважал свою мать, хотя часто досаждал ей своим вспыльчивым нравом, а потом просил у нее прощения и мирился с нею. Это была высокорослая сгорбленная старуха с трясучею головою; на ее лице, искаженном летами, виднелись еще следы былой красоты, а когда-то эта старуха считалась первою красавицею между Чигиринскими дивчатами и потому в оное время досталась в замужество первому молодцу в Чигирине Дорошу Михайловичу, сыну когда-то бывшего гетманом Михайла Дорошенка, статному, богатому, умному, как о нем ' все говорили. Этот Дорош, посланный Богданом Хмельницким в Варшаву, так.умел там блеснуть своим природным-умом, что поляки, несмотря на изуверную свою тогдашнюю ненависть ко всему русскому, наградили его шляхетским достоинством, хотя он не показал им ни малейшей охоты изменить казацкому делу и еще менее православной вере. С ним, с этим Дорошем, прожила она двадцать один год и народила ему сыновей и дочерей. По смерти его она осталась полновластною хозяйкою и главою семьи. Возникавшая нередко между этой старухой и старшим сыном Петром безладица происходила из-за жены Петровой, Ев-фросинии Павловны, из рода Хмельницких, с которою Пет-ро, однако, соединился браком по совету матери, находившей полезным для своего сына посвоиться с родом, считавшим в числе своих членов знаменитого Богдана. Это была, впрочем, вторая жена Петрова: с первою жил он не долго, имевши от нее одну дочь, которую потом выдал за Лизогуба. Отец второй жены Петровой Павло Яненко-Хмельницкий, приходившийся троюродным братом Богдану, отдал за Петра Дорошенка дочь свою против ее воли: Приська любила уже другого," плакала, умоляла отца нё губить ее, не отдавать за <<нелюба>>, но отец не послушал ее, увлекся тем, что будет читать гетмана своим зятем и насильно повел ее к венцу. За то с первых же Дней супружества молодая Дорошенчиха объявляла своему мужу, что' любить его никогда не будет, и особенно возненавидела СвЬю свекровь, так как знала, что последняя настаивала, чтоб ее сын женился на Хмельницкой. Невестка во всем перечила старухе, а старуха ни в чем ей не смалчивала. Петро думал всеми способами угождать жене, чтобы через то приобресть ее любовь, и в спорах ее с его матерью постоянно принимал сторону жены.