Казань

Соседние помещики прозвали Николая Афанасьевича «сумасшедшим философом», а деревенские старики «Божьим человеком».

Когда народ восстал и помещики, считавшие себя умными, благополучно покачивались на деревьях, а их горящие усадьбы освещали окрестности, радищевские крестьяне спрятали в лесу своего барина с детьми, которых для верности вымазали сажей, чтобы они больше походили на их собственных, и сумели сохранить его дом и имущество.

Старший из семи сыновей помещика, Александр Николаевич, служил обер-аудитором у санкт-петербургского главнокомандующего и в именье его видели всего несколько раз, и то на несколько дней. Поговаривали, что он долго жил и учился за границей, пишет какие-то книги, по доброте пошёл весь в барина. Старик Пётр Сума, обучавший барчука грамоте и провожавший его десятилетним мальчиком в Москву, правда, любил говорить, что «ребёночек был ангельской красоты и тихий», но всем было известно, что Сума не прочь выпить и приврать.

О молодом барине стали забывать. Старый Николай Афанасьевич одряхлел, дети разъехались кто куда, помещичий дом затих. И вдруг пронёсся слух, что Александр Николаевич едет из Петербурга навестить родное гнездо.

Когда розвальни с седоком, повернул с центрального наезженного шляха на просёлок, лошади пошли по брюхо в снегу. Кучер, махнув рукой, повернулся к седоку:

– Тут с две версты такая дорога. Далее будет почище.

Молодой человек, с любопытством поглядывая вокруг, спросил его:

– Так как же вы живёте?

Старик погладил рукой бороду, ответил неопределённо:

– Живём помалу!..

– Ну, а всё-таки, – не унимался седок. – Вот я проезжал другие деревни. Там много домов сожжено, крестьяне выселены, взяты в рекруты, а ведь у вас всё благополучно…

– Оно конечно, – отвечал возница, – у нас лучше, только всё равно плохо…

– Да чем же плохо?..

– А тем, что как у них, так и у нас исправник один, как прискачет, так и начнёт: кого в морду, а кого и на съезжую. «Вас, говорит, помещик не учит, так я за него действую».

– Какое же он имеет право? – вспыхнул седок. – Отчего же вы не жаловались?

Старик горько усмехнулся:

– Жаловаться? Теперь за подачу челобитных-то кнутом почивают! Нам жаловаться некому…

– Ну, а с хлебом как у вас, сыты?

– Кое-как сыты. Да ведь оброк-то более стал в пять раз. Двадцать лет назад он был руль серебром в год, а ныне пять, вот и живи. Хотя, конечно, и деньги нонешние не те – бумажные. У нас-то ещё слава Богу! Помещик наш Николай Афанасьевич Радищев, может, слыхали, душевный человек. Мы при бунтовщиках его с семейством укрыли, и достояние ихнее оберегали. Ныне он со своею супругой-старушкой век доживает. Тоже хорошая женщина – оброк мы им собираем на прокормление семейства, ну, а более они ни к чему нас не принуждают, и обид от них никаких не видно. А в других деревнях – жуть, народ стонет, бежит к Петру Федорычу в Казань то…

Седок подвинулся к вознице.

– Стало быть, при Пугачёве-то лучше?..

Старик посмотрел подозрительно, оглянулся вокруг, потом наклонился, сказал шёпотом:

– Лучше. И никакой он не Пугачев – махнифесты лжу говорят. То наш природный царь, крестьянский. Перво-наперво земля твоя, работай и живи. Вольности от крепостных тягот. Людьми мы себя почувствовали. Держава-то на ком держится? На нас. Хлеб ей кто даёт? Мы. Опять же в армию солдат, защищать отечество, кто даёт? Мы. На другие какие первейшие надобности, на заводах работать или корабли строить, опять же идёт наш брат крестьянин. А живём мы хуже скотины. И ту добрый хозяин бережёт и холит, лишний раз без надобности не ударит Вот она, наша доля, какая!.. – И вдруг, спохватившись, испуганно зачмокал на лошадей и шёпотом добавил: – И то я, старый, разболтался. Вы уж, барин, простите за слова-то мои, а то кто услышит!

Седок весело усмехнулся, хлопнул старика по плечу:

– Всё это чистая правда. Только не вечно же так будет.

Возница перепугался, даже вожжи выронил, потом шёпотом спросил:

– Да вы кто сами-то?

Седок рассмеялся.

– А кто я такой, думаешь?

Старик почесал затылок.

– Да вот я и в сомнении. Сказали мне – съезди на почтовую станцию, може, кто приедет кто в Немцово – привезёшь. Вот я и поехал…

– Тебя как зовут?

Кучер поёжился:

– Прокофием.

– А по отцу как, фамилия у тебя есть?

– Сын Иванов, прозвище наше Щегловы.

– Так вот, Прокофий Иванович, если в гости к себе позовёшь, то и скажу, кто я такой…

– Конечно, милости просим, только чудно что-то… Какой вам у нас интерес?..

– Я Александр Николаевич Радищев, сын Николая Афанасьевича…

Старик пристально посмотрел серыми запавшими глазами на молодого барина, лицо его просветлело. Он снял шапку, перекрестился.

– А интерес мой таков. Посмотреть как простой народ живет. Какие беды у него, от чего бунтуется.

Возница взмахнул кнутом, лошади выбрались на проторенную дорогу, пошли быстрее.

– Но есть, есть Бог на земле! – Прокофий сплюнул в снег – Когда пошли прелестные письма от Петра Федорыча, заступника нашего, да поехали казачки его по деревням – поднялись зубовские, взялись за топор.

– Неужто погиб, Василий Николаевич?? – Радищев плюхнулся обратно в сено.

– Как есть погиб. Схватили его мужички, да привязали за ножки к двум склоненным березкам.

– Ох ты Боже мой!! Ужас какой.

Радищев выскачил из саней, вытер снегом разгоряченное лицо. Пошел рядом по сугробом проваливаясь. Прокофий придержал лошадей – Барин, садись, застудишься!

Радищев упал в розвальни, стал смотреть в синее-синее небо. Говорить не хотелось – дальше ехали молча.

* * *

Дома Радищева приняли радушно. Отец устроил торжественный ужин, долго расспрашивал о жизни в столице. Но уже на следующий день Александр заскучав, принялся наносить визиты соседним помещикам.

Всё это были дворяне, отбывшие военную или штатскую службу и теперь угрюмо сидевшие в усадьбах за своими заборами. Многие находились в отъезде во времена бунта – вернулись на пепелище, другие потеряли родственников. Теперь они с ненавистью говорили о крестьянах:

– Вся и пугачёвщина с чего началась? Обрастать стал народ жиром. Мужика-то надо держать впроголодь, по воскресеньям в церковь водить, по субботам на конюшню – плёточкой постегать. Вот и будет тишина. Яицкие-то казаки оттого и взбесились, что воровство их прежнее прощалось.

Из окрестных помещиков один Николай Петрович Самыгин был исключением. Он некогда служил в одном из гвардейских полков, потом уехал в Париж и вернулся оттуда в своё большое имение. После смерти отца Николай Петрович построил великолепный дворец, в котором находился кабинет с огромными окнами, названный им «Парнасом». Кабинет был заставлен французскими книгами и украшен бюстами Вольтера и Руссо.

Когда Радищев приехал к нему в гости, он застал хозяина за переводом известного стихотворения: «О Боже, которого мы не знаем…».

Подали французское вино. Гость и хозяин сели у камина.

Самыгин, изящный, не старый ещё человек, в элегантном сюртуке, коротком пудреном парике, шёлковых чулках и лаковых туфлях, заложив ногу на ногу и пригубив бургундского, сказал со вздохом:

– Знаете, дорогой Александр Николаевич, я никак не могу примириться с отсутствием человеколюбия у здешних дворян. Осенняя грязь, грубость нравов, невежественные соседи, кои век свой проводят в пьянстве, забавах с крепостными девками и сплетнях… О мой Париж, с его голубым небом, уличным весельем, изящными женщинами, балами и театрами!.. А французские энциклопедисты с их светлым умом!..