Казейник Анкенвоя

– Отмолим, - заверил его Могила, доставляя на стол пачку замусоленных ассигнаций, перекрученный резинкой.
– Всем орденом на коленях отстоим перед святыми угодниками.

– За Агеева пятьдесят ярославских, - полицай отсчитал из бумажника стопку тысячных купюр.

«Бабок он таких не имеет, - полезли у меня досадные мысли в виду Митиных барышей.
– Тоже охотник до представлений. Все спектакль. Еще следствие развел, гадюка. «Крестовая отвертка, часовая». Скучно им что ли, гаерам?».

– Сто тысяч за Филиппова, - Могила подтолкнул пальцем свою финансовую пачку.

– Отвечаю, - поразмыслив, полицай отсчитай из бумажника дополнительные деньги.

– Глухих, заворачивай костыли варить. Прими ставку.

– А ты, Перец, присмотри за капелланом, чтобы святой отец народ не смешил на Княжеской. Самогона выпейте, - наказал Могила унтеру.

Оба игрока, покинувши кают-компанию, вышли из трюма.

– Куда это они?
– я обернулся к Перцу.

– На площадь. За экзекуцией проследить. Там сегодня крутой замес. Филиппов с подельщиками будет резаться у Позорного столба. Сечешь, какие деньжищи?

Унтер с завистью ощупал взглядом груду банкнот, прибираемых татарином со стола, и, затем, потащенным куда-то вглубь трюма. Герман вскоре обернулся со связкой лука на шее, тремя заварными чайниками, стопкой пиал, и банкой расчлененного лосося. Татарин обстоятельно расставил пиалы и заварил в них самогон.

– За погружение, - Герман поддел вилкой кусок лосося, выпил и закусил.

– Почему не за всплытие?
– также выпив, я присмотрелся к татарину.

– Казейник погружается, - отвечал Герман, рассекая перочинным лезвием луковицу.
– На подводном буксире будем плыть. Пузыри будем пускать.

– Насчет пузыря, - Перец встал, раскачиваясь, как перевернутый маятник.
– Чтоб тихо здесь. Кто из катера сунется, попишу.

Унтер уже был пьян до сумерек. Но приказ командования помнил четко.

Пока он опорожнял на пристани свой трудоемкий пузырь, мы с татарином успели потолковать.

– Женат?

– Зачем?

– Трусы на тебе семейные.

– Сожительствую.

– Мне на площадь надо, Герман.

– Одним ударом дерева не срубишь.

– Мне надо, Герман.

– Умный понимает, глупый слушает.

– Я тебя выслушал.

– Как хочешь.

Перец ввалился в трюм, путаясь в брезенте, матерясь и отмахиваясь.

– Темную?
– пропыхтел унтер, когда Герман освободил его из портьеры.
– Кому? Перцеву? Отоварю!

– Смирно!
– приказал я унтеру как старший по званию.

Перец шатнулся, и замер по стойке смирно: локти полусогнуты, ладони по швам.

«Палками их, что ли, муштруют?», - удивило меня такое дисциплинарное послушание унтера.

– Выйти из строя!
– отработал я командирским голосом.
– Два чайника вне очереди!

Эсэсовец послушно допивал второй чайник, когда Герман вернулся к столу с чугунной сковородой, и сзади накрыл ей унтера по затылку. Связавши унтера канатом так затейливо и ловко, что Перец и шеи не мог свернуть, а мог только ворочать глазами, когда я выплеснул на него тазик с водой от ревматизма, Герман посоветовал мне расслабиться.

– Для собранности.

И подал пример, осушив пиалу.

– На площадь не прись, капеллан, - задушенным голосом предупредил меня эсэсовец.
– В бритвенной полосухе как ноготь состригут.

– Тебе что за горе?
– я закусил самогонку луком.

– Мне разбор. Я присягой связан.

– Концом ты связан, - объяснил ему Герман истинное положение. - Хочешь, дергайся, хочешь, я тебе вслух почитаю.

– Это у него конец такой? – унтер дернулся, и скосил зрение, пытаясь разглядеть свои путы.
– Славяне баяли, да я не поверил.

– Вы очень испорченный человек, Перцев - осудил я эсэсовца.

– А тебе, мусульманин, я лично собью, - не унимался Перец.

– Двадцать палок вне очереди, - вынес я унтеру взыскание.

– Германа замени, святой отец!
– унтер напрягся так, что у него жилы на шее вспухли.
– Очко-то не резиновое!

– Тебе что будет, Герман?
– пнув эсэсовца по ребрам, я скосился на Глухих.

– Что мне?
– лодочник набил трубку, прикурил, рассосал, и выпустил облако смердящего дыма.
– Мы с Викой сожительствуем. Анархисты ее страшатся.

Да и Могила обходит сзади.

– С Викторией?

Признание лодочника застало меня врасплох. И хотя о слабости бывшего цензора к мужским крупнокалиберным достоинствам из прошлого знала вся литературная Москва, но все же как-то.

– Отставить надо Германа, капеллан!
– пыхтел, ворочаясь, Перец.
– Изувечит!

– Наряд вне очереди, - отмахнулся я от унтера.
– И как тебе?

– Нежная баба, - попыхивая трубочкой, прищурился татарин.
– Тельняшку заштопала. Белье стирает. Нормально.

– Ну, пора мне, Герман, - я выпил грамм сто пятьдесят прогонных, чтобы в ногах не ослабеть.

– Какой наряд?
– притихший, было, унтер снова заерзал.
– Какой наряд мне после Германа?

– Женский.

Я кивнул хорошему татарину, и спешно покинул трюм, опасаясь, что передумаю.

Когда я с наброшенным на лоб капюшоном кое-как пропихался к Позорному столбу, колодник Филиппов, уже полосовал опасной бритвой колодника Агеева. Продавец ловчее лезвием фехтовал, да и злее. Короткими выпадами, отскакивая, он разил наискось Агеева в туловище. И обратно же, Агеев пятился. Он был страшно бледен, и трясся до поджилок, наугад кромсая бритвой пустоту. Третий назначенный грабитель некто Флагман, известный мне из газеты, валялся в пыли, обливаясь кровью. Горло несчастного гробовщика было почти отхвачено до шейных позвонков. Зверье вокруг бесновалось, поддерживая дуэлянтов диким ревом. Плотоядный Митя с альбиносом азартно дергались в переднем ряду и, кто на кого деньги поставил, воплями гнали своих бойцов.

– Заделай его, Филиппок!
– орал Могила.
– Скис любитель! Раза в кадык ему, и амба! Магазин пойдешь открывать!

– Рукой прикрывайся, тормоз!
– охрипший полицай отчаянно подсказывал Агееву, как отбиться.
– Левой кабину прикрой! И под хобот снизу руби!

Агеев, поскользнувшись в луже крови, упал на брюхо. Продавец оседлал его и, вцепился в кудри, задрал подбородок обреченного славянина. Уже и лезвие в пальцах его блеснуло под дождем. Могила, осклабившись, уже победно взметнул руки. Уже смолкло зверье, пораженное ожиданием развязки. «Замедление смерти подобно», - я выхватил из полы арматурный прут, взятый в трюме, и наискось рубанул им плечо Филиппова. Продавец только охнул, и выронил бритву. Прочая тишина осталась. Я смахнул капюшон, и по стадам пробежал невнятный ропот.