Казейник Анкенвоя

– Ну, рассказывайте, голуби, как хлыстов крушили.

– Я не убивал, - сразу ополчился Лаврентий.
– Дикий убивал. Славяне из уголовников. Все быстро случилось. Дикий твою последнюю волю исполнил.

– Подробней.

– Ураган мы в погребе отсидели. Набились как сайра в банку. Когда затопление пошло, на плот погрузились. Двинули к магистрату за тобой на шестах. Парус в такой ливень как тряпка. Более часа переулками отталкивались. Водовороты. Паника. Из гражданского населения кого смогли, попутно выудили. Анархистам передавали. Дошли, магистрат уже под водой. Вьюн и еще кто плавать умел, до потери надежды ныряли за тобой. Сам-то я плавать не ученый. Потом раскинули мозгами, пошли на пивной завод. Анархисты попутно сказывали, тебя среди свезенных утопленников на высоту, где свалка, нет. Придумали так: если спасся ты, отец, больше некуда. На Пивной острове хлыстов мы в товарный вагон закрыли. Дикий сразу хотел их кончать, но я остальным сказал: «Пусть валят». Потом кто-то плащ твой вынес из котельной. Письмо в кармане: «Сочтись за меня, Лаврентий». И подпись ниже смазана. Дальше все как с цепи сорвались. Я не препятствовал. Обидно же. Сам я только Чревоугодника чуть прибил.

– «Чуть», это в каком измерении?

– Да он хлипкий выдался. На вид рыхлый, а ткнули в кадык, он ласты возьми, да и склей. Потом, когда вагон с хлыстами зажгли, еще подумал: странная воля твоя. Не твоя какая-то.

Потом. Всегда потом. «Эрст денкен, дан ленкен!» - распекал полицмейстер Веригина. Уроки прошлого, как обгаженные чужие подгузники. Не стираются и не используются. Каждому проще с чистого листа начинать.

– В другой раз подумай, прежде чем сделать глупость, Лаврентий. «Прежде», Лаврентий, а не «потом». Ты постигаешь разницу?

Сотник Лаврентий, наморщив лоб, изучал название мной оседланного ящика: «Песок для пожаротушения». Трудно ему было переварить мою нотацию. Вот пишу, и соображаю, что за бред? Чему я научил его? Подумать, и потом уже сделать глупость? Но тогда я обернулся к моей послушнице.

– А ты, радость моя? Интересно было тебе смотреть, как безоружных людей убивают?

– Я не смотрела. Я твои кости из печки выгребала. Пепел тоже.

Она дернула вниз молнию крутки, сняла с шеи холщевую ладанку на шнурке, распустила и, отвернувшись, высыпала пепел мне под ноги.

Плечи Вьюна тряслись. Отстрелив подгоревший фильтр сигареты, я встал и обнял ее. Ладонью вытер слезы с ее мордашки.

– Ну, тихо, тихо, - я чувствовал, что сам готов заплакать.
– Прости меня, злобную старую песочницу.

– Никакая ты не песочница, - прохрипела Вьюн.
– Просто я очень испугалась, что как же ты взял и сгорел.

– Принеси там самогона из рубки, Лаврентий.

Сотник ушел в рубку, а я все стоял среди палубы, слегка покачиваясь, и пряча на груди мою послушницу. Вернулся Лавр. Мы все выпили по крышке самогона, и успокоились. Слишком горя много мы оставили за кормой. Никто не хотел возвращаться. Мы расселись у пожарного сундука. Я спел Вьюну с Лаврентием пару матерных частушек. Частушки были забавные. Они посмеялись. Лаврентий вспомнил анекдот с бородой как у почтенного боярина. Однако, и я посмеялся.

– Ладно, - сказал я Лаврентию.
– Ладно. Гони свои вопросы.

– Какие вопросы?

– Вьюн сказывала, у тебя вопросы.

– У меня национальный вопрос. Насчет евреев.

– Опять?

– Другой вопрос. Если мы за евреев, то куда мусульман?

– Хорошо. Я напомню тебе национальный ответ Апостола Павла: «Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, не необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос». Мусульмане сюда с опозданием подтянулись. Впрочем, «Брит мила» и для них священный ритуал.

– «Брит мила» это типа омовение?

– Это типа долго объяснять. К любому народу, вере его и традициям надобно с терпением относится, Лавр. Когда-то на съезде союза писателей отдельные члены стремились обрезать автономию чувашей. На том основании, что у чувашей нет своего языка помимо русского. Нет, и слава Богу. Хватит на всех.

Я заглянул в бидончик, сколько еще там первача осталось.

– Как и английского. Самобытный стиль, вот что важно. Традиции. Самобытность. Народный почерк. Национальный уклад, если желаешь.

– Не очень.

– Обоснуй.

– Лучше я, - Вьюн уложила головку, обернутую золотым руном на могучие колени штык-юнкера. И Вьюн поведала историю с выводом, сразившим меня детской прямотой.

– Когда-то нашу квартиру в Староконюшенном переулке ремонтировал чуваш. В процессе работ он присвоил кое-какие фамильные драгоценности моей матушки. Допустим, он верил, что нашел сокровища в развалинах квартиры. Допустим, по чувашской традиции любой, кто обнаружил сокровища в зоне ремонта, имеет законное право на десять процентов. И чуваш уложил себе в карман десять процентов от найденных драгоценностей.

– Это ты о чем?

– Про уклад. Про самобытность.

И что-то я в них почувствовал. Какой-то преждевременный импульс. Какую-то опережающую события отрицательную реакцию на захват всего невеликого наследства, что они полагают своим от рождения. И какое-то грустное во мне предчувствие шевельнулось. У меня тоже взрослые дети. Я вряд ли доживу до массовой экологической иммиграции. Мне вряд ли придется уступать свое обжитое место безземельным европейцам. Или китайцам. А им придется.

Или придется уничтожить пропасть народу, уничтожив до кучи всю иерархию духовных ценностей, каких мы не нажили, так сохранили, по крайней мере.

Тут и настигла нас очередная беда. Я-то надеялся, мы оторвались.

– Человек за бортом!
– зычно крикнул Глухих.
– Стоп, машина!

Буксир сбавил ход. Я обернулся, и метрах в пятидесяти от буксира заметил утопающего. Это был Зайцев. Он избивал залив руками и ногами, но пуховый комбинезон, впитавший в себя литров двадцать влаги, тащил его с поверхности вниз. Корма его надувной шлюпки уже затонула под тяжестью двигателя, и лишь алый кончик носа, наколотый на верхушку подводной сосны, еще мотался, будто флажок, предупреждавший о смертельном препятствии следующих Зайцевых, вслепую гоняющих над смешанными лесами. Реактивная Анечка Щукина первой нырнула с буксира в залив, и рассекая волны острым кролем, устремилась на выручку несчастному идиоту. Вслед за любимой солдатиком прыгнул с борта Лавр. И затем уже я, матерно ругнувшись, нырнул спасать еще одного идиота.

Пятнадцать минут прошло с упоминания сотником о его неумении плавать, а Лавр уже тонул. Десять минут прошло с тех пор, как я советовал ему подумать прежде, чем делать глупости, а Лавр уже тонул. «Господи, - молюсь я образу над моею постелью, - Ты умер, сотворивши мученический подвиг во спасение людей, так вразуми же их спасать себя от напрасных подвигов». Или, ворочаясь в той же кровати, думаю: «Может, и не напрасных? Может, в напрасном подвиге больше раскаяния за грехи, нежели в благоговейном топтании на коленях? Мне познать этого обстоятельства не дано. Не здесь. Не в оболочке».

До того, как уйти с головою в воду, мельком успел я заметить, что Вьюн уже содрала с Евгения Зайцева пуховик, и за волосы тащила к буксиру. Лаврентия нагнал я метрах в трех от поверхности, когда он плавно погружался, крестом раскинув руки свои. Также я хотел ухватить его за волосы, но военная стрижка Лавра не далась. Тогда я схватил его за могучую шею. Дородный сотник, знать, успел сразу же нахлебаться под завязку, и сопротивления удушающему приему не оказал.

Я более-менее опытный ныряльщик. Я проплываю под водой около двадцати метров без дыхательной трубки. Воздуха внутри меня хватало, чтобы обоих нас поднять на поверхность. Но тут организм сотника рефлекторно совершил последнюю попытку выжить. Мускулы его рук судорожно сократились и взяли меня в мертвые клещи. От внезапности большую часть воздуха я выпустил из себя, и мы пошли далее вниз уже вместе. Я спасся благодаря тому, что Лавр фактически был уже мертв, и хватка его через секунду ослабла. Легкие мои, слава Богу, выдержали кислородное голодание, пока я рвался к поверхности.