Казейник Анкенвоя

Там уже меня выдернули на палубу Герман и машинист Крючков. А Вьюн попросту выбилась из сил, дотащивши к буксиру Зайцева. Она при виде меня едва смогла подняться. Сам я, мало еще различавший, лишь как-то успел сообразить, что Вьюн прочла все в моих глазах. Она качнулась, и рухнула в обморок, виском ударившись об угол пожарного ящика. Поглощая воздух, я сидел на палубе, и тупо смотрел, как машинист Крючков активно делал Вьюну искусственное дыхание по системе «рот в рот», пока Глухих не отшвырнул его в сторону. Где-то поблизости всхлипывал редактор.

– Сыпься в трюм! - заорал шкипер на машиниста.
– Нашел девочку щупать, крыса похотливая!

– Я ж помочь, - хотел объясниться Крючков.

– Я ж по инструкции, Герман.

Увесистой оплеухой Герман отправил его обслуживать паровой двигатель и осмотрел рассеченный висок моей послушницы.

– Прижечь бы надо, - Герман обернулся ко мне.
– А так сотрясение.

– Я сам, - слегка оклемавшись, сказал я татарину.

Подобравшись к Вьюну, я взял ее на руки. Ранка на виске была маленькая. Царапина. Но простынная бледность Анечки меня беспокоила. Сотрясение она могла получить любой тяжести. И все же я и не думал приводить ее в чувство. Глухих принес аптеку: бидончик первача, ватный пакет, ампулу с нашатырным спиртом, и пузырек с какими-то бурыми пилюлями. Ампулу я спрятал в боковой карман. Затем сорвал с пакета бумажный край, оторвал клок ваты, окунул в подставленную шкипером крышку, и смазал царапину. Остальную крышку принял внутрь и заел пилюлями.

– Чем закусываю?
– спросил я Глухих.

– Гомеопатия. Крапива.

– Хорошо, - сказал я.
– Крапива хорошо. Но прижигает плохо.

– Это пройдет, - отозвался Герман.
– Это сердечное. От сердечного покурить хорошо.

Под рубкой шевельнулась голубое туловище Зайцева. Решивши, что никто его здесь обижать не станет, редактор уже спокойно затрясся от холода.

– Дай ему что-нибудь, Герман, - попросил я Глухих.

– Тебе дам. Ему только в зубы.

– Дай, - сказал я.
– Простудится. Я так обсохну.

Глухих откинул крышку люка и спустился в трюм. Прижимая к себе Вьюна, я дотянулся до пачки сигарет, благоразумно сунутой, когда пел я частушки, в канатную бухту на палубе около песочного ящика. А разовая зажигалка работала, несмотря на купание. Зайцев, чтобы как-то согреться, приступил к производственной гимнастике: бег на месте, приседание, наклоны туда-сюда.

– Я бежал, - сообщил мне Зайцев.
– Я за преступников отдуваться не стану.

В Москве тур куплю до Черногории. Или в Израиль. В Хайфу. Теперь у нас с Израилем безвизовый режим. Вы как посоветуете? У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.

Я прикурил сигарету, затянулся, но сердце мое щемило по-прежнему. Я чуть поправил мокрый золотой локон Вьюна, прилипший к ее мраморному лбу.

Красивое сочетание: мрамор и золото. Черный квадрат выпустил Глухих. В лицо редактора улетели ватные штаны и замасленная телогрейка.

– А белья у вас не имеется?
– взвешивая телогрейку со штанами, проявил Зайцев деликатный интерес.

– Белья тебе?
– спросил Глухих.

– Не надо белья, - сразу отказался редактор.
– Любую обувь 41-й размер. Я заплачу. Переводом. Из Черногории.

В его лицо улетели резиновые шлепанцы около 44-го размера. Зайцев поспешил надеть на себя все подарки.

– Едем, Герман, - сказал я, тыльной стороною ладони тронув щеку Вьюна.

Лицо ее в бессознательном состоянии было красиво и спокойно.

– Да, надо ехать, - засуетился Зайцев, пристраиваясь к татарину, зашагавшему в рубку.
– Я ведь бежал, господин Глухих. Но честно. Я за преступников отдуваться не стану.

Шкипер открыл дверцу рубки.

– Спасибо, - поблагодарил его учтивый редактор и прошел внутрь.

Глухих, постояв у открытой двери, наклонился, и встретился взглядом со мной по левому борту. Я так и сидел с Анечкой на коленях у пожарного сундука, во вздернутой носовой части буксира.

– Не урод?

– Поехали, Герман. Ей Богу, поехали.

Сквозь отсутствующее стекло я видел, как Зайцев крутит штурвальное колесо.

Видел, как татарин отогнал редактора в угол, и что-то сказал в медную насадку для пылесоса. Буксир, давши два коротких гудка, тронулся к дамбе. Потом я смотрел на башню института, уплывавшую назад. Мне показалось, что я увидел на крыше Дарью Шагалову. Кто-то возился там с пегасом. Потом я долго смотрел на Вьюна. Когда поднял взор на рубку, Глухих и Зайцев что-то уже обсуждали. Единомышленники. Глухих иной раз, активно жестикулируя, бросал колесо. Наверное, уговаривал Зайцева перебраться из Хайфы в Палестину. Оттуда нет выдачи террористов. Возможно, обсуждали пластическое вмешательство по изменению редакторской внешности. Возможно, разумный переход Зайцева в магометанскую веру. Оба свое счастье устраивали. Мне было наплевать.

Буксир прошел вдоль высоченной дамбы до небольшого бетонного причала, от которого поднималась узкая лестница куда-то ближе к станции «Сокол». Мимо пронесся машинист Крючков, подхватил носовой конец, ловко махнул на причальный выступ и закрепил конец, обмотавши его вокруг стальной скобы, вмурованной в бетон. Вернулся, сбросил трап в четыре доски на пристань.

Из рубки, желая друг другу избежать ареста, вышли Зайцев и Герман.

– Дарья знает?
– спросил я Зайцева.

– Не надо ей знать, - решительно вмешался Герман.
– Когда не знает, по закону тогда молчит. Когда знает, пособничество. Кто химические отходы изготавливает, под особой статьей. А не обязаны доносить, кто пытки любит. Я завтра донесу. Вечером. В 22.30. До вечера в Израиль успеешь?

– Лучше в 23. Успею. У меня зелени почти двести тысяч в ячейке сберегательной.

– Молодец, дус, - похвалил его татарин, подтвердивши мою догадку.
– В секторе Газы шейхом станешь с такими бабками. Гарем себе купишь из кафеля. Жене я сам все объясню как лучше. Действуй.

Он хлопнул редактора по ватному плечу, и Зайцев на шлепанцах съехал с трапа.

Глухих я руки на прощание не пожал. Руки мои были заняты, и татарин все верно понял.

– Удачи тебе, Герман.

– Аллах тебе помогай, христианин.

Прижимая Вьюна к груди, я осторожно сошел по трапу на пристань. Подниматься мне предстояло высоко, но Вьюн, легкая как перышко, была подъемным грузом.

С передышками взойдя на дамбу, я так и не услышал коротких сигналов буксира. Знать, Глухих лично желал убедиться, что подрывник-редактор навсегда исчезнет из его с Дарьей Шагаловой жизни. Зайцев, намного опередивший нас с Вьюном, терпеливо ждал у бетонного парапета, за которым открывался вид на Казейник.

– Идемте, - сказал Зайцев, - далее медлить опасно. Электричка ждет.

– Идемте, - согласился я с редактором.
– В электричках вас уже ищут, Зайцев. На вокзале ждут обязательно. Вас поймают, и станут бить, пока вы не вспомните формулу красного меркурия.

– Мне формула неизвестна, - помрачнел редактор.

– Этого им не известно.

Я присел на корточки, устроил Вьюна у себя на коленях, придерживая одной рукою, и закурил. Над Казейником размазались редкие перистые облака, точно маляр небесный примеривался, как ему лучше свод белить. А как же? Москва-то белокаменная.