Казейник Анкенвоя

– А ведь надо бы, надо бы. Он и две тысячи лет обратно изгонял торгующих из храмов Господних. Я с ним. Деньги черт придумал. На банковских билетах изображение кесарей. Или Больших театров. Для билетов нормально, что их Большими театрами запечатали. В Больших театрах и места за деньги, так? Но причем здесь храмы Господни? Свече цена копейка, но дело принципа. Для вас и согласных вам совершенствуется культовая архитектура.

– Господу совершенствуется, ему и судить.

– Да ведь он осудил уже! В Евангелие осудил еще до Гуттенберга!

– Как сказано!
– воспламенился Болконский.

– Вы Чаадаева облистайте! Философическое письмо номер восемь арабской цифрой!

– Веселящие газы, - погасил его Генрих, испустив громкий пук, чем вызвал гомерический хохот аудитории.

– Когда предыдущие мужи, допустим, низко вешают осветительные предметы, о них последующие мужи ударяются, - обобщил я подробность.

А потом нам сделалось по-настоящему весело. Всем, кроме настроенного романтически Генриха. Ты когда-нибудь слышал про «кураж», уважаемый читатель? Если слышал, повесь трубку. Однако, веселье и экспромты занятие утомительное. Первым уснул авиатор Шевченко. За ним и другие потянулись.

– Ложись, разлагайся, - сказала готика Марфа, бросив мне на пол рваную попону.

Растолкал меня сторож Василий. Только он еще бодрствовал, да Генрих мрачно курил за штурвалом свой сто первый джойнт.

– Там два каких-то спецназовца Шевченко требуют, - сообщил Василий.
– Я им: «Спит Шевченко». Они мне: «Пусть поднимается, пока мы сами не поднялись». Я им: «Ждите, разбужу». Они мне: «Пять минут даем на сборы».

Василь запустил палец в ноздрю, и произвел какую-то пластическую операцию. Веки мои уже смежались. Мне уже трудно было уследить за его упражнениями.

– А ты им?
– вяло спросил я, почти выпадая в осадок.

– А я ушел. Они пять минут на сборы дали, а часы не дали. У меня своих часов нет. Батарейка издохла в прошлом.

– Все приходится делать самому, - буркнул Генрих.

Заново я очнулся, когда воспрянувший, и отчего-то снова бодрый Генрих с пулеметом системы Дегтярева на плече, толкнул меня в грудь коленом.

– Вы знаете, как пользоваться?

– Типа того.

– Набрались у готов, беллетрист? В Москву вернетесь, будете писать в своих книжках: «типа того», «как бы», «реально», «в натуре», и что там еще в этих книжках пишут?

– Ничего там больше не пишут, - я уже засыпал, и Максимович вылил на мою плешь воду из бульбулятора.

– Озверели?

– Могу, - сказал Генрих, - вы со мной?

– Еще бы, - огрызнулся я, вставши на резиновые ноги и вытерев голову мокрым полотенцем.
– Вам же все самому приходится делать.

– Ирония погубит вашу зрелость, бургомистр.

Мы спустились по лесенке в грузовой отсек. Гот Василий из праздного любопытства последовал за нами.

И ОН ПОДНЯЛСЯ

Генрих разбудил меня в половине пятого. Сам он, подозреваю, вовсе не ложился.

В кресле храпел, запрокинувшись, белобрысый Шевченко. Голова моя жутко трещала, и все, что внутри, подозреваю, тоже покрылось трещинами от засухи.

– Возьмите пулемет, - сказал Максимович, когда я выдул из горлышка чайник, снятый с керогаза.
– Шевченко проводим.

– Заблудится?

– Экспедиторов на берегу лучше встретить. Лучше им не подниматься на борт наших авиалиний. Лучше им вообще держаться подальше от берега. Кто знает, сколько приедет их нынче. Ростов не захочет рисковать. А осадить нас вполне. Отложит эвакуацию, осадит, парламентера Гусеву пошлет. Она, естественно, Лавра затребует, и начнется канитель.

– Для чего ему осаживать нас, Генрих? Им пилот нужен.

– Возможно, у Ростова ко мне вопросы. Тогда у экспедиторов два сценария. Забрать или пилота, или вместе со мной. Но если возникнет хотя бы малая опасность жизни пилота, они его забором ограничатся. Пилот не смеет полечь в перестрелке. Запасного нет. Вы создатель малой опасности для жизни пилота. Я сам бы создал, да огнестрельным оружием не владею.

– Могли бы ночью хохла вернуть экспедиторам.

– Не могли бы. После объяснения, бургомистр.

Когда мы вышли ночью потолковать со спецназовцами, Генрих с трапа им объявил о семерых заложниках, взятых радикальной террористической организацией под залог. Требования простые: в половине пятого мы обменяет Шевченко на сто тысяч долларов десятками и двадцатками.

– Какая организация?
– нервно спросил один из пары одетых в камуфляж специальных назначенцев.
– Что вы мелете, Максимович? Вы пьяны? Какие террористы? Откуда?

– Славянские террористы, - сурово отвечал ему Генрих.
– Лавр, подтвердите господам серьезность наших намерений.

Мне было дико смешно. Сдержавшись, я подтвердил. Очередь из пулемета системы Дегтярева взбила фонтанчиками грязь у господских ног.

– Все ясно?
– спросил Генрих.
– Передайте своему бугру, в пять утра капусты не будет, завалим каждого седьмого. Особенно, хохла. За Крымский полуостров. Пойдете на приступ, мы шахиды. Самолет заминирован.

– Зря вы затеялись, - отозвался второй из двух специальных назначенцев.
– Десятками и двадцатками у хозяина денег нет.

– Везите сотенными. Больше уступок не будет.

Генрих обернулся ко мне.

– Или будет, Лаврентий?

– Будет, - сказал я.
– У меня сигареты закончились.

– Сто тысяч зеленых и две пачки «Ростовских». Свободны.

Спецназовцы набили собой амфибию, одетую в камуфляж, завелись, развернулись и отвалили.

– Ну, вы даете, мужчины!
– выразил нам респект гот Вася.
– Батарейку для электронных часов надо было объявить!

– Завтра объявим, - отозвался Генрих.
– Поднимай трап, Василий. Я с тобой пластиковую бутылку придавлю.

– Зачем тебе сто тысяч двадцатками?
– спросил я, набирая потолок вслед за Генрихом.

– Солому курить, - послышался Генрих.
– У меня тираж газеты заканчивается.

– А откуда узнал, что я Лавр?

– Из пропавшей грамоты. Шеф-повар Болконский обронил. Я скурить собирался, но у меня правило: читай, потом используй прочитанное.

Близился час обмена. Следом за мной Генрих растолкал и Шевченко, сунул ему в губы раскуренный припасенный джойнт для наркотического опохмеления, и еще парочку в нагрудный карман.