Каждому свое

Засыпая, Северов не видел, как грозовая туча поднялась из-за горизонта и повисла над головой. Молнии со всех сторон потянули свои огненные нити с неба к земле. Небо вздрогнуло и послало за светящимися стрелами гром, тактично предупреждая о приближении дождя.

* * *

Грозная темная туча медленно выползала из-за горизонта и, поглощая как спрут, светлые куски неба, осторожно подбиралась к главному светиле, которое, не обращая внимания на приближающуюся опасность продолжало как ни в чем не бывало посылать яркое тепло на землю. Не сомневаясь в себе оно упрямо повторяло для тугодумов, что тучи и ветер с дождем приходят и уходят, ему же, главному источнику жизни, вменено свыше светить вечно.

До наступления ранней темноты Генрих успел упрочить естественную крышу из разлапистых ветвей дерева еще двумя слоями веток с соседних деревьев. При этом с благодарностью вспоминал времена, когда был членом бойскаутского отряда, которым руководил немец по фамилии Дорн. Тогда они каждое лето отправлялись в поход. Брать с собой разрешалось совсем немного продуктов. «Основная пища, – учил Дорн, – лежит у вас под ногами, висит над головой или плавает в реке». Пребывание в лесу было рассчитано на три недели, и сократить сроки могли лишь чрезвычайные обстоятельства, как-то: возникновение военных противостояний в Европе либо распространение среди бойскаутов диареи. Последнее было постоянным предметом выяснения отношений на утреннем построении. Если скаут честно признавался в постигшем его несчастье, то получал от Дорна несколько спасительных таблеток. И хотя эта процедура проходила под негромкое хихиканье остальных, зато жертву не отправляли срочно домой. Хихикающих же Дорн решительно осуждал музыкальной фразой из какой-то оперы, воспроизводимой нараспев и громко: «Сегодня – ты, а завтра – я».

Воспоминания отвлекли Генриха от происходящего. Темная туча тем временем еще издалека предупредила о своих серьезных намерениях, разбрасывая по всему горизонту остроконечные стрелы и посылая им вдогонку раскатистый угрожающий грохот. А вся картина в целом довольно близко воссоздавала обстановку фронта. То же темное неприветливое небо, нашпигованное вражескими самолетами, яркие всплески осветительных ракет и душераздирающий звук рвущихся над головой снарядов. Даже бруствер, который укрывал сейчас сидевшего в раздумьях Генриха, и тот удивительно напоминал насыпь перед окопом, за которой он укрывался в ожидании появления противника.

Но вот туча солидно и несуетно сместилась в сторону, предоставив небу возможность изливать на землю свои чувства дождем.

Генрих достал из рюкзака котелок, налил в крышку дождевой воды, бросил туда содержимое брикета, изъятого из промасленной упаковки с надписью «Каша пшенная с мясом – спецзаказ» и в очередной раз помянул добрым словом русских умельцев. Брошенная в воду спрессованная масса вдруг возмутилась и, разогревая себя, пришла в движение, распространяя далеко вокруг острый запах жареной ветчины. Генрих взял было складную ложку, чтобы, как говорили в армии, «снять пробу» с приготовленной пищи, как вдруг ощутил чей-то взгляд, упиравшийся в его затылок.

Угадывать имя стоящего за его спиной одноклассника входило в перечень наиболее незамысловатых и распространенных школьных забав, в которых Генрих почти всегда оказывался не на последнем месте, что значительно укрепляло его авторитет среди коллег. На сей раз, правда, ставка сильно повышалась, будучи связана с точным отгадыванием, ибо упиралась в саму жизнь. Он бесшумно нагнулся, нащупал закрепленный на ноге нож и одновременно резко повернул голову. Два наблюдавших за ним глаза тут же ретировались в глубину леса, однако, оказавшись на почтительном и безопасном расстоянии, продолжали внимательно наблюдать за ним из-за деревьев. Генрих присмотрелся. Глаза показались ему размером меньше человеческих.

– Так это же волк! – радостно воскликнул он.

Господи, до чего же все теперь вывернулось наизнанку! Встреча с хищником стала куда большей радостью, чем с себе подобным. Тем не менее матерый хищник, оценив расстояние с лесным чужаком и, выйдя на свет из лесной чащи, предстал перед Генрихом в виде громадной черной лохматой дворовой собаки, доведенной, видимо, до отчаяния голодной лесной жизнью. Опустив низко голову и виновато переступая с лапы на лапу, пес осторожно искал помощи у того, кто природой был предназначен ему как хозяин и которому весь род его собачий безропотно и верно служил, как никто другой.

Пес закончил изучение незнакомца на расстоянии и, руководствуясь каким-то чувством, близким к безысходности и отчаянию, двинулся навстречу неизвестности.

Войдя под импровизированный навес, он остановился, четко придерживаясь дистанции, положенной незваному гостю. Несколько минут они внимательно смотрели друг на друга, пока Генрих не разглядел громадную лужу под мордой пришельца и не осознал причинно-следственную связь происходящего: из правого угла собачьей пасти тонкой струйкой сочилась слюна, непрерывно увеличивая размеры лужи.

– Ты – черный и голодный цыган, – Северов положил к лапам собаки два куска размякшего в горячей воде концентрата. При слове «цыган» пес вздрогнул и уставился на Генриха.

– Не удивляйся. В деревне всех темно-шерстных собак называют цыганами. И не миндальничай, ешь, пока дают!

Услышав знакомое «ешь», Цыган с радостью проглотил в один присест оба брошенных ему куска.

– Э! Так мы с тобой в норму не уложимся.

Северов достал еще один брикет и вновь честно поделился с новым знакомым.

Его отец любил повторять, что дворовые собаки наделены особенной мудростью. Словно желая сделать этот постулат неоспоримым, Цыган аккуратно разделил нежданный подарок на несколько частей и теперь, не спеша, поглощал их одну за другой, не забывая делать паузы, во время которых вопросительно поднимал морду, всматриваясь в лицо Генриха, и только после его поощрительного кивка приступал к следующей. Даже у изнуренного голодом Цыгана непоколебимым остался рефлекс – воля хозяина важнее инстинкта.

Закончив есть, Цыган лег прямо у его Генриха, доверчиво положив морду на вытянутые лапы.

В ту ночь Северов спал поистине безмятежно, переложив всю ответственность на Цыгана, поскольку знал, что бдительность, которая с таким трудом воспитывается в людях, собакам присуща от природы.

Утро оказалось не только мудренее вечера, но и прекраснее. Солнце, осознав свою вину за допущенное вчера шумное безобразие, явилось, казалось, раньше времени и грело землю с двойным усердием. Генрих был разбужен чьим-то горячим дыханием в лицо и влажным поглаживанием левой щеки. Он открыл глаза и увидел волосатую морду собаки, старательно вылизывающую его левую щеку. Северов сел, осмотрелся, поиграл привычно бицепсами обеих рук и почувствовал упругость во всем теле.

– Какая же благодать – крепкий сон без тревог и помех! Сегодня в этом, Цыган, твоя заслуга. Я на тебя положился, и ты меня не подвел.

Цыган несколько раз переступил передними лапами, смущаясь от похвалы.

Завтрак был сродни ужину накануне с той лишь разницей, что Цыган предпочел на сей раз свою порцию каши со свининой в сухом виде. Затем двинулись в путь. Цыган впереди, его новый хозяин – следом. Рядом с собакой Генрих вполне походил на местного жителя.

Было за полдень, когда они поднялись по узкой тропинке в гору и, сделав несколько шагов вперед, остановились на краю обрыва. Прямо под ногами Северов увидел заброшенное, теснимое с обеих сторон лесом кладбище. За ним тянулась проселочная дорога, ведущая в город, по одну сторону которой выстроились несколько домов, развернутые, видимо, по философским соображениям, окнами в сторону кладбища.