Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Можно ли считать эти (и некоторые другие, подобные) свидетельства современников вполне достоверными? Нет, конечно. Ведь и сами мемуаристы не скрывают, что все сведения об августовском расстреле на Ржевке получены ими из анонимных „третьих рук“ (от „ребят из особого отдела“, „старого чекиста“, „садовника, жившего поблизости“ и т. п.). Важно другое: даже если речь идет только о циркулировавших по городу слухах или о дезинформации, запускаемой службой ВЧК в конспиративных целях, — само содержаниеподобной апокрифической гумилевской мартирологии в высшей степени показательно. Частный исторический факт гибели человека — факт трагический, ужасный, но все-таки являющийся сам по себелишь скорбным эпизодом в бесчисленном ряду других таких же смертей в эпоху кровавой гражданской распри, — вдруг превратился в повод для создания великого мифа о смерти поэта. В этом мифе каждый из его вольных или невольных творцов, включая — хоть это и дико! — даже самих расстрельщиков-чекистов („свалял дурака, не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру — нам такие люди нужны!“), искал духовную опору, решающий нравственный аргумент в пользу добра, чести, личного мужества, благородства.

Лишь небу ведомы пределы наших сил, Потомством взвесится, кто сколько утаил.

Гумилев подарил России и миру не только свою жизнь, наполненную великой поэзией, любовью, путешествиями. Он сумел подарить людям — последним и, быть может, величайшим подарком — и свою смерть, именно такую, что ее образ мог стать затем синкретическим источником мифотворчества.

Это, впрочем, понимали уже ближайшие к августу 1921 года современники, причем — вне зависимости от того, по какую сторону возведенной 1917 годом исторической баррикады они стояли. „Как человеческий и культурный тип, поэт Гумилев входит в длинную и славную галерею русских поэтов-воинов, и он займет в ней по поэтической значительности далеко не последнее место, — писал по горячим следам событий один из идеологов белой эмиграции, философ и общественный деятель П. Б. Струве. — Его трагическая гибель, в одном смысле случайная, как все, что происходит в бессмысленном мире низости и глупости, в другом смысле роковая, неотменимой кровавой связью соединит для истории литературы с его поэтической деятельностью — память о самых ужасных днях падения и мук России. То, что его казнили палачи России, не случайно. Это полно для нас глубокого и пророческого смысла, который мы должны любовно и мужественно вобрать в наши души и в них лелеять“ [14] . „Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией“, — синхронно возражал / соглашался один из активных организаторов ранней советской литературы в Сибири, „партийный коммунист“, по его собственной рекомендации, В. А. Итин [15] . А Максимилиан Волошин, в доме которого в годину лихолетья находили убежище „и красный вождь, и белый офицер“, под впечатлением дошедших до Крыма скорбных вестей из Петрограда написал в январе 1922 года потрясающее стихотворение, как кажется, точнее всего передающее то, что творилось тогда в душах как „белых“, так и „красных“ читателей Гумилева:

14

Струве П. Б. Блок — Гумилев // Жизнь Николая Гумилева. С. 215 (курсив П.С. — Ю.З.)

15

Сибирские огни. 1922. № 4; цит. по: Николай Гумилев: Pro et contra. СПб., 1995- С. 485.

Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца — Русь, И на дне твоих подвалов сгину, Иль в кровавой луже поскользнусь, Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконает голод или злоба, Но судьбы не выберу иной: Умирать, так умирать с тобой, И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

„На дне преисподней“.

Нужно понимать: могила Гумилева так и не найдена и, по всей вероятности, не будет найдена никогда. Даже если „точка Лукницкого“ истинно указывает место трагедии 1921 года, вряд ли кому-нибудь придет теперь в голову дикая мысль поднимать грунт над расстрельными ямами и особо извлекать останки поэта, перемешанные с останками других жертв и мучеников гражданского противостояния, в котором сам Гумилев свободно и по совести избрал свою участь:

Не спасешься от доли кровавой, Что земным предназначила твердь. Но молчи: несравненное право Самому выбирать свою смерть.

Мы не знаем с документальной исторической достоверностью [16] не только подробности расстрела в Бернгардовке, но и то, был ли собственно сам расстрел как таковой (версий о месте и способах казни Гумилева и других участников „Петроградской боевой организации“ до сих пор много).

16

См. ответы официальных инстанций на запросы группы "Мемориал", приведенные в статье В. Иоффе: "Из письма УФСК по СПб. и обл. (№ 10/16— 15944 от 19.12.1994): "Сведениями о местах расстрелов и захоронений граждан, осужденных к ВМН в период с 1917 по 1937 год, Управление не располагает. Зам. нач. Управления В. Л. Шульц". Из письма УФСБ по СПб. и обл. (б/н от 17.08.1995): "На ваш запрос сообщаем, что в архиве Управления ФСБ РФ по СПб. и области документов переписки органов ЧК — ГПУ с особым отделом и командованием Ржевского артиллерийского полигона не имеется. Зам. нач. Управления А. А. Григорьев". Из письма РГВА (№ 45 5/и от 28.09. 1995): "Сообщаем, что документами Ржевского артполигона Петроградского ВО РГВА не располагает. В просмотренных документах штаба Петроградского ВО за 1918–1922 годы переписки с Петроградской губернской и городской ЧК об использовании территории полигона не выявлено. Зам. директора Л. В. Двойных" (Иоффе В. Указ. соч. С. 136–137).

Но на низкой, топкой пустоши в Бернгардовке, неподалеку от той лесной поляны, каждый год на протяжении многих десятилетий собираются люди.

И стоит там простой железный крест, сваренный из обрезков двух труб, и лежат вокруг небольшие валуны: символические надгробья поэтов, убитых и замученных в России.

Крест установлен теперь и на самой территории порохового погреба, стены которого с 25 августа 2001 года отмечены памятным знаком „жертвам красного террора“. А на стволах и ветках ельника, выросшего на расстрельной пустоши, безвестные паломники год за годом крепят иконы, свечи, записки со стихами. В этом страшном, великом, таинственном и необыкновенном месте до сих пор с физическойнесомненностью ощущаешь духовную необходимость в неудержимом и непонятном стремлении живых к красноречивому безмолвию некрополей. Как некогда писал Пушкин:

Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. На них основано от века По воле Бога самого Самостоянье человека, Залог величия его.

Наверное, здесь будет создан когда-нибудь и традиционный, „архитектурный“ мемориал, однако никакое гранитно-мраморное оформление ничего не убавит и не прибавит в метафизическом значении места, ужеставшего во мнении народномодним из самых величественных и грозных русских некрополей. И точно так, как и Святогорский монастырь, как и склеп в Тарханах, — Ржевский полигон уже утратил для своих паломников непосредственную связь с исторической конкретикой, перерос ее, стал чем-то большим, чем только „место расстрела и погребения Гумилева“, „место воспоминания“…

Три таинственных кошмара преследуют духовное бытие любого причастника русской культуры, любого „русскоязычного“, независимо от состава его биологических генов. Они влекут и мучают его, как мучила и влекла Эдипа загадка Сфинкса, которую зачем-то — пусть даже и ценой жизни! — нужно, необходиморазгадать.

Человек, распростертый в луже крови на девственно-белом снегу, в тридцатиградусный мороз.

Бумажный фунтик с вишнями, зажатый в мертвой руке.

И — эхо от выстрелов в душную и сырую августовскую ночь:

Когда упал на землю Гумилев Она не взорвалась, не содрогнулась. …Быть может, стайка серых соловьев С ветвей зеленых яростно рванулась. Но соловьям тогда был не сезон, А с веток падать листья начинали. Кто видел, как упал на землю он? Те, кто стрелял… Они его не знали. О нем немало горестных стихов, Но — после гибели. При жизни — мало. Россия ничего не понимала, Когда упал на землю Гумилев.

Марина Левина. „Когда упал на землю Гумилев…“

I

В советский период истории России XX века трагический финал жизни Гумилева не был средоточием интересов его биографов. Излишнее любопытство здесь было чревато разнообразными неприятностями со стороны крепнущего советского коммунистического режима даже в 1920-е (сравнительно "вегетарианские", по выражению Ахматовой) годы.

Первый "архивариус" Гумилева П. Н. Лукницкий вполне сознательно акцентировал внимание в своей работе над "Трудами и днями" поэта на бытовом и эстетическом аспектах его творческой биографии, тщательно избегая идеологии и тем более политики. Его примеру следовали и продолжатели советской "гумилевианы" [17] .

17

Впрочем, и такой подход еще не гарантировал безопасности, так что само определение круга общения гумилевоведа требовало конспиративных предосторожностей. Так, Л. B. Горнунг, начиная переписку с Лукницким и упомянув при этом, что о его "отношениях к Гумилеву знают очень немногие", счел необходимым четко оговорить "правила игры": "…Я бы хотел условиться с Вами относительно полной откровенности <…>, а за несомненную порядочность обеих сторон, я думаю, ручается имя самого Гумилева, ради которого я готов на все. Очень прошу поставить меня в курс относительно Вашей работы и обещаю полное молчание в отношении всего или хотя бы неизданного материала, если Вы найдете это необходимым, т. е. показывание до поры до времени. Да, я думаю, и нет надобности ставить кого-либо в известность относительно нашей работы, кроме того, самое имя Гумилева не везде произносимо даже сейчас" (Н. С. Гумилев в переписке П. Н. Лукницкого и Л. В. Горнунга // Николай Гумилев. Исследования и материалы. С. 497–498).

К осторожности в отношении обстоятельств гибели Гумилева, которому, по меткому выражению А. Чернова, "советская власть 70 лет не могла простить то, что она его расстреляла" [18] , побуждали не только соображения личной безопасности. "Сам факт его участия в контрреволюционном заговоре оказался неожиданностью для многих современников, да и не только современников. Поверили не все. Но, тем не менее, Гумилев шестьдесят шесть лет официально считался контрреволюционером, и, как водится, такая оценка распространялась и на его стихи. Публикация стихов Гумилева была практически невозможна, и, чтобы отменить запрет, следовало снять с поэта обвинение в контрреволюционности" [19] .

18

См.: Чернов А. Звездный круг Гумилева // Лит. газета. 1996.4 сентября (№ 36 (5618)). С. 6.

19

Фельдман Д. Дело Гумилева /. Новый мир.1989. № 4. С. 265.

В. Сажин, обратившийся к истории ПБО в эпоху горбачевской "гласности", писал, что одна из главных причин фигуры умолчания, традиционно используемой мемуаристами и исследователями предшествующих советских десятилетий, коль скоро речь заходила о весне и лете 1921 года, — "подспудная борьба за возвращение Гумилева в литературу": "В этих условиях раскрывать обстоятельства ареста и казни Гумилева считалось тактически неверным" [20] . Но и после того, как книги Гумилева в юбилейном 1986 году были возвращены в российский легальный читательский обиход, "антибольшевистский мотив" в биографии поэта, вероятно, по инерции достаточно долго игнорировался в отечественном литературоведении. "…Споры о степени серьезности или выдуманности "дела" Таганцева производят грустное впечатление. Люди, казалось бы, не консервативных взглядов с прежним маниакальным упрямством исходят из догмы, что "хороший человек" Гумилев не мог ни в какой форме бороться с "хорошей" революцией, и поэтому надо во что бы то ни стало… доказать, что он чист и не виновен перед властью большевиков" [21] .

20

Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Даугава. 1990. № 11. С. 92.

21

Там же. С. 93.