Казнен неопознанным… Повесть о Степане Халтурине

Степан выглянул из подъезда.

— Полиция ушла. Пойдем. Следуй за мной на некотором расстоянии. Поглядывай на «ряженых». Если нападет один — я отобьюсь, а если двое или трое — надеюсь на твои кулаки.

— Добре! — шепнул Абраменков и вышел вслед за Халтуриным.

У Халтурина собралось шесть человек, остальных оповестить не удалось. Решили все внимание союза сосредоточить на забастовке на Обводном канале, на «Новой Канавке», как звали рабочие Новую бумагопрядильную.

Моисеенко, Абраменкову и Лазареву поручалось вести агитацию и подбадривать рабочих. Халтурин взял на себя выпуск листовки. Чуркину и Коняеву поручалось организовать сбор средств в помощь бастующим на других заводах и среди студенчества. Разошлись, когда стемнело. А ночью на стенах домов вблизи фабрики и в других районах Петербурга были расклеены листовки с призывом помогать бастующим.

Полиция и конные жандармы оцепили фабрику, закрыли подступы к ней. Всякого стремившегося проникнуть к бастующим выслеживали и хватали. Но Моисеенко, Абраменков, Лазарев, ночуя у рабочих, все же ухитрялись проводить собрания, будоражили ткачей, убеждали их стойко бороться за свои требования. Стачка продолжалась.

На шестой день Коняев, переодевшись женщиной, проник к бастующим, передал собранные на заводах деньги, но никого не нашел из членов комитета выборных. Все они были арестованы…

Поздно вечером Коняев с кошелкой, закутанный в шаль, спокойно проковылял мимо полицейских постов и, покружив по городу, чтоб замести следы, остановил проезжавшего мимо извозчика и погнал на Васильевский остров, к Халтурину.

Степан, выйдя на условный звонок, посмотрел с недоумением.

— Вам кого, бабушка?

Коняев приоткрыл лицо.

— А… подождите, — сказал Степан, — я сейчас выйду…

Завернув в тихий переулок, Степан взял «старушку» под руку.

— Здорово нарядился ты. Не узнаешь. Ну что, был у забастовщиков?

— Был. Деньги отдал. Но дело наше — труба! Моисеенко, Абраменкова, Лазарева арестовали.

— Всех троих?

— Да. И еще человек восемь… Завтра ткачи собираются на работу… Выходит, мы еще слабы бороться с полицией.

— Возможно, пока и слабы… Однако союз не разгромлен. На смену арестованным придут новые бойцы. Я верю… Вчера получил письмо из Москвы от старых друзей — стариков, у которых квартировал. Пишут, что Козлов жив, здоров!

— Обнорский не схвачен? Я очень рад! Что же с ним было?

— Задерживали дела с типографией. Просил передать, что днями приедет Николай Васильевич и все расскажет.

— А кто этот Николай Васильевич?

— Рейнштейн! Разве не знаешь?

— Как не знать, знаю. Да только не верю я этому человеку. Скользкий он какой-то…

— А Виктор считает его очень верным пропагандистом. Впрочем, он и сам скоро выезжает в Москву.

— Это хорошая весть, Степан Николаевич. Может быть, мы заимеем свою типографию. Начнем выпускать «Рабочую газету». Выходит, настоящая борьба еще впереди!

В этот момент из-за поворота выскочили несколько конных жандармов и проскакали мимо.

Коняев сгорбился, втянул голову в плечи и, что-то шепнув Степану, поковылял прочь, прижимаясь к домам…

6

Задушив обе стачки, полиция не успокоилась и продолжала обыски и облавы, хватая всех, кого шпионы видели вместе с арестованными рабочими…

Через несколько дней, несмотря на умение маскироваться, был схвачен и Коняев.

Степан, предупрежденный землевольцами о том, что его усиленно ищут, проводил дни дома и лишь с наступлением темноты выходил но неотложным делам. Еще несколько членов комитета выборных находились на свободе, и через них он продолжал укреплять союз, понесший за последнее время большие потери.

Как-то в конце января, когда основательно стемнело, Степан вышел из дома и направился к стоянке извозчиков. Тотчас из кондитерской, что напротив, выглянула девушка в плюшевой шубке и пошла следом.

Перед тем как подойти к извозчикам, Степан оглянулся по привычке и увидел ее. Он не изменил походки, ничем не выдав своей радости, прошел мимо извозчиков, свернул за угол, осмотрелся и, не увидев ничего подозрительного, остановился.

Девушка в плюшевой шубке вышла из-за угла и бросилась к нему.

— Степан Николаевич, здравствуйте! Неужели вы не почувствовали, что я целый день брожу под вашими окнами? — с улыбкой, полушутливо спросила Якимова.

— Если бы я мог это почувствовать, вам, Анна Васильевна, не пришлось бы ждать ни одной минуты, — дружески пожимая ее холодную руку, сказал Степан. — Ох, да вы совсем замерзли!

— Да, признаться, несколько раз бегала греться в кондитерскую…

— Может, зайдете ко мне?

— Нет, Степан Николаевич, в другой раз. Я затем и пришла, чтобы предупредить — ваша квартира в опасности.

— А что, она на подозрении?

— Давайте зайдем куда-нибудь в кофейную. Мне хочется согреться и поговорить спокойно.

— Пожалуйста. Тут недалеко кофейная.

— Пойдемте быстрей!

Степан взял Якимову под руку и почувствовал, что она вся дрожит.

— Пойдемте быстрей, чтобы согреться.

— Хорошо. Пойдемте…

От быстрой ходьбы на щеках у Якимовой выступил румянец. Она начала согреваться. А когда уселись у горячей кафельной печки и выпили по чашке какао, Анна Васильевна перестала дрожать, голос ее стал ровным, спокойным.

— Я пришла, Степан Николаевич, поговорить с вами по душам.

— Это хорошо. Спасибо, Анна Васильевна, — приветливо сказал Степан, однако брови его сомкнулись, глаза посуровели. Он почувствовал, что Якимова пришла с какой-то тяжелой вестью. «Наверное, нарочно послали ее, чтоб смягчить удар».

— Редко нам удается видеться. Все дела, — начала она издалека. — Да вам и не до встреч было, я знаю, как бурлил рабочий Питер.

— На этот раз схватка с полицией закончилась не в нашу пользу, — вздохнул Степан. — Союз потерял больше сорока самых отважных бойцов.

— Зато и вы нагнали холода на правителей. Они даже не решились устроить суд над рабочими, а сослали их втихомолку.

— Это верно, — сказал Степан, постукивая пальцами по столу. — Вы, Анна Васильевна, сказали, что моя квартира стала опасной. Что-то случилось? Лучше выкладывайте сразу.

Якимова заметила, что рука Степана, выстукивая что-то веселое, слегка дрожит.

— Да, Степан Николаевич, товарищи просили меня сообщить вам еще об одном несчастье.

— Что, Обнорский? — приблизился к ней Степан.