Кикимора
Шрифт:
6
Первый раз, наверно, за всю жизнь Анну Константиновну не обманули ожидания. Лишь не уставала удивляться: за что ей такое счастьепривалило?.. Что ни день, стали с Антоном Николаевичем видеться – и не надоедало, не приедалось, а, напротив, чем дальше, тем трудней было обходиться друг без друга. Один раз Анна Константиновна попробовала было уйти раньше времени с прогулки, в опасении не угадать меру, наскучить, так Антон Николаевич ужасно расстроился, готов был на нее рассердиться. Она, конечно, быстро уступила и больше комедий не устраивала, а полностью подчинилась ему.
Собеседник он был для нее необыкновенный, ей до него, безусловно, не дотянуться.
Да и как не задышать, как не распрямиться, если услышишь вдруг: «Удивительно мне с вами легко и тепло. Только с женой так было. Ни с какими другими женщинами...»
О покойной жене он ей много рассказывал. Анна Константиновна расценивала это как доверие и сердечную близость. Пианистка, аккомпанировала эстрадным певцам, постоянно разъезжала, и хотя в доме по этой причине не всегда соблюдался должный порядок, а детей растили бабушки, зато скучать было некогда. То он встречал ее, то опять провожал. Не успевали вместе до насыщения побыть, наговориться, как она опять собирала чемодан – на гастроли. Музыкантша, рассказывал он, была великолепная, самые лучшие исполнители ею дорожили... Сам он, выяснила скоро Анна Константиновна, никакой не профессор, а инженер-металлург. В свое время тоже исколесил в командировках страну, а в последние годы осел в Москве, в главке министерства.
Анну Константиновну интересовали, конечно, и дети. О них он говорил, показалось ей, с меньшей охотой. Сын физик, женат, живет отдельно. Дочка с семьей – на улице Огарева, с ним в одной квартире. Внучке Любочке пятнадцатый год... Сына и дочку он по имени не назвал. Чем занимается дочка? Переводит. С французского. Неплохо знает и английский, немецкий...
– Счастливый вы человек, – вздохнула Анна Константиновна, все это выслушав. – И дети, и внуки, и зять, и невестка... Богатство! Я бы много отдала, чтобы хоть половину этого иметь.
Он, подумав, согласился:
– Конечно. – И попросил: – Почитайте-ка лучше ваши стихи.
Стихов она уже уйму ему перечитала. Сначала стеснялась, отнекивалась, хотя сама о них и проговорилась, а потом откуда храбрость взялась? А он не уставал хвалить, удивлялся:
– Как же так? Неужели ни одно не напечатали? Я, конечно, в поэзии дилетант, а все же и не полный профан...
Анна Константиновна счастливо щурила глаза, однако не обольщалась: не больше же он понимает, чем те, кто возвращал ей стихи и не обнадеживал?.. Но то, что они Антону Николаевичу нравились без притворства, это видела и не знала, как отблагодарить. Дома перерыла старые тетради, отыскивая, что бы еще прочесть. Некоторые стихи он просил по нескольку раз повторять. У Анны Константиновны тем временем появились новые, непривычные – оказалось, впрочем, увлекательные – заботы: о себе, своей внешности. Пусть он и не замечал разницы и изменений, а она старалась. Припомнила всякие женские ухищрения, которыми когда-то при ней делились сослуживицы (а она скучала свысока – чем заняты, чем интересуются!) или о которых случайно прочитала в «добрых советах» отрывного календаря. Переворошила гардероб, что-то забытое нашлось, пригодилось. Сумку тогда же, в первый день, купила, разбежалась было на новые туфли, да не нашла подходящих, ограничилась тем, что к старым прибила набойки и начистила. Вспомнила и про мамины, под жемчуг, бусы, стала надевать. Губы подкрашивала – самую малость, а и то с непривычки странно было на себя глядеть. Утюгом, наверно, за всю жизнь так часто, как теперь, не пользовалась, а как иначе? У Антона Николаевича на костюме ни морщиночки, манжеты белоснежные. Выбрит всегда чисто. Седые поредевшие волосы расчесаны на пробор, лежат один к одному... Хочешь не хочешь (хотела, чего уж там), а приходилось и ей стараться...
И все-таки как ни хорошо и замечательно складывалось, но не совсем без тучки. Тучкой были денежные с Антоном Николаевичем отношения. С первого дня он так поставил, что везде платил сам.
А они ведь и в ресторанах обедали, и на такси разъезжали, не говоря о театрах и кино. Пропасть денег уходила. Ее попытки вносить свою равную долю он без лишних разговоров отмел. Она уже усвоила: воспитанный, обходительный, а с характером. Сердитого (если она пыталась настаивать на своем) слова не скажет, а сразу к ней словно бы холодел – так это страшнее всякого слова!.. Она, спасая дружбу и к себе расположение, спешила закрыть сумочку. Но всякий раз, как дело до расплаты, у нее терзания совести: с какой стати?.. Она не привыкла на чужое жить, никогда копейки не имела, что не в трудах заработана, и согласиться с Антоном Николаевичем внутренне никак не могла.Поэтому, когда в середине мая Жариковы вдруг, в два дня, собрались по горящим путевкам в отпуск, Анна Константиновна сразу же догадалась, что вступила в широкую полосу везения и что теперь, помимо прочих выгод, которые сулил ей отъезд соседей, может приглашать к себе Антона Николаевича, угощать его обедами и, таким образом, ответить взаимными расходами.
Антон Николаевич приглашение охотно принял, и два дня Анна Константиновна провела как в угаре. Закупки, готовка, уборка комнаты – и все сразу, и все с волнением перед небывалой ответственностью!.. На рынке часа три, не меньше, провела: хоть и взяла с себя слово не экономить, не жадничать, а с непривычки к рыночным ценам долго не решалась открыть кошелек. Потом поняла: либо ни с чем уходить, либо тратиться не глядя. И оставила там десятку без каких-то копеек: свежие огурцы, парное мясо, картошка отборная, разная зелень, яблоки для «фирменного» яблочного пирога, за который за один была спокойна. Кулинарка-то она известно какая. Но потом оказалось, что и остальное отменно вышло. И грибной суп, и бефстроганов с жареной картошкой, и салат. Вдохновение было – поэтому, наверно. А на ногах от усталости едва держалась.
Антон Николаевич пришел минута в минуту. С гвоздиками и – Господи, зачем это?! – бутылкой вина. Анна Константиновна, пожалуй, только в кино видела таких мужчин, как он, право! Перевелись они нынче – такие красивые. Не внешностью, это красота часто обманная, а каждым движением, поступком, широтой натуры... За вино все-таки пожурила: – Совсем ни к чему.
– Отчего же ни к чему? – возразил Антон Николаевич. – Мы же в монахи с вами не записались? А я специально в Столешников зашел. Насколько понимаю, вино вполне приличное...
Ей ничего не оставалось, как достать из горки фужеры – родительские, которыми неизвестно кто и когда пользовался. Пришлось, перед тем как ставить, протереть их от пыли.
Гвоздики, бутылка с вином и хрустальные фужеры очень украсили стол, который она и так постаралась накрыть понарядней, и поэтому, когда они сели за него друг против друга, ощущение у нее было такое, будто это не просто обед, а небывалое и прекрасное торжество.
Она не сразу могла бы и вспомнить, когда последний раз пила вино. Да, у Наташи с Димой на новоселье пригубила шампанского. А тут хватила разом полфужера – на радостях-то чего не натворишь, и в голову ей моментально ударило жаром и счастьем.
Дальше сквозь этот жаркий и счастливый туман и смотрела и слушала. Она все, все прекрасно понимала – что он говорит и делает, что она отвечает, какие стихи (свои и чужие) читает... И что смеется она по каждому пустяку и столько, сколько раньше никогда не удавалось, тоже превосходно сознавала, но ничего при этом от нее не зависело – ни смех, ни слова, ни то, как подкладывала ему еду, а потом, притихнув, обомлев, оставляла в его суховатой руке свою руку, которую он нежно поглаживал, а иногда прижимал к губам. Сквозь тот же туман услышала:
– Аннушка! – и до того от этого ласкательного имени растерялась, что остальное уже расслышать не могла, потому что одно слово «Аннушка» заслонило, заглушило, подмяло под себя все остальные звуки, как заглушают их литавры в оркестре. «Аннушка»! До чего хорошо он придумал ее назвать! Так даже мама с папой не называли. Они говорили «Анечка». Еще – «Нюточка». А вот «Аннушка» – это один только Антон Николаевич мог придумать!
– ...Согласны? – все-таки пробилось к ней наконец слово, требующее ответа, а на какой вопрос – неизвестно.