Кикимора

Жариков подошел и тоже поахал. Поддержал разговор:

– Мы-то думаем, у нас тихоня живет, а она, оказывается, модничает! – Балагурство у него получалось не таким естественным, как у жены, он заметно переигрывал, прикидываясь (хоть и с лучшими намерениями) Анне Константиновне свойственником.

Она растерялась, не зная, что отвечать и как перед ними оправдываться.

– Видишь, Жариков, – смущается! Значит, правда. Признавайтесь, чего уж там, все равно разоблачили!

У Жарикова имелось, понятно, кроме фамилии, еще и имя, вполне притом симпатичное – Александр. Надя, однако, этим обстоятельством как бы пренебрегала, звать мужа по фамилии казалось ей, наверно, более современным.

– И конфеты шоколадные! – углядела она коробку с видом Кремлевской набережной. – Нет чтобы на чай с конфетами пригласить – дождешься разве?

Анна Константиновна понимала, что в таких случаях надобно что-нибудь тоже в легком тоне ответить, но не умела подладиться и в свою очередь блеснуть остроумием.

– Пожалуйста, конечно! Почему с конфетами не попить, – заторопилась она бежать на кухню. Сгоряча, понятно. Если подумать, то ей вовсе не улыбалось чаевничать с соседями, но обидеть людей тоже не хотела. Поэтому испытала неизъяснимое облегчение, наткнувшись в своем порыве на загородившую дверь Надю:

– Куда вы? Шучу же. Что нам ваши конфеты? Своих, что ли, нет? Нехорошо только кавалеров от добрых соседей скрывать. Жариков вот то же самое скажет, верно?

– Какие там кавалеры! – поспешила объясниться Анна Константиновна. – На пенсию меня проводили. – Тон у нее получился стыдливый, будто призналась нечаянно в грехе и ждала теперь либо осуждения, либо человеческого участия.

Но Надя отчего-то еще больше развеселилась.

– Поздравляем! Поздравляем!

Анне Константиновне обидной показалась эта черствость и непонимание, бездумная на гладком мясистом лице улыбка. Если бы у человечества возникла нужда создать эмблему личного благополучия и довольства, то лучшей модели найти бы нельзя. Что-то в Надином облике было от упитанных цезарей в пору расцвета Римской империи.

«Ладно, будет, – сказала себе Анна Константиновна, унимая охватившие ее недостойные чувства, – что это я? Где Наде понять? Самой до пенсии лет пятнадцать, никак не меньше».

А Жариков тоже оживился:

– По этому поводу грех рюмочку не опрокинуть! Как смотришь, Надюша?

Надюша смотрела положительно, и Анна Константиновна перепугалась до ужаса, представив себя в предлагаемой ситуации.

– Я не пью...

– Господи, вот страху-то на человека нагнали, – словно бы повинилась Надя за мужа и за себя. – О том, что не пьете, мы, между прочим, догадывались, – пошутила. – Да ведь не водку пить будем, водки стопочку Жарикову нальем, а сами – полусухое, венгерское. Благородное вино. Дефицитное, между прочим. Его просто так не купишь, а я достала, держу для разных случаев.

– Нет, нет, – замотала головой Анна Константиновна. – Видите, и разделась уже, в халате.

– Будто мы вас в халате не видели, скажете тоже.

– Или вам наша компания неподходящая? – заподозрил Жариков.

– Как вы можете говорить такое?! Очень вас прошу, Саша, даже не думайте!.. Только простите уж меня.

– Модничает! – вздохнул Жариков, адресуясь к жене. Он отчего-то имел пристрастие к этому словечку, не один смысл в него вкладывал. – Любите вы все одна да одна. Так и с тоски помереть недолго.

Странное дело – не ликбез кончал, техникум, а совсем неотесанный. Анна Константиновна собралась было втолковать ему, что с тоски помереть ей никак невозможно, потому что на тумбочке у нее интересная книга, а по телевизору, по второй программе, сегодня «Жизель», однако спохватилась вовремя и лишь повторила с твердостью, на какую только была способна:

– Никак не могу. Вы уж не обижайтесь. Когда за ними закрылась наконец дверь, она обессиленно опустилась на стул. Соседи ушли, показалось Анне Константиновне, обиженные, и ей было неловко. «Ладно, – стала себя уговаривать. – Какая я есть, такая есть. Не привыкать же на старости лет водку пить. Или даже полусухое, венгерское, дефицитное».

Всякий дефицит, будь то вино или сапоги на платформе, – успела за два года заметить Анна Константиновна – был Надиной безумной страстью. И не одной ее. Порой Анна Константиновна чувствовала себя каким-то доисторическим ископаемым, по случайности сверх своего срока задержавшимся на земле, – не умела и не хотела приспособиться. Не понимала ажиотажа. Старалась себе объяснить: натерпелись люди от лишений и недостатков, такую войну и разруху пережили, хотят теперь наверстать, а на всех не хватает, вот и суетятся, не всякий умеет отличить, что в жизни главное, а что второстепенное, не так уж трудно перепутать. Обидно только, что суета эта не обходила и того, чего раньше не трогала, сохраняла для чистых душ. И спектакли хорошие стали в дефиците, и выставки, не говоря о книгах.

Очереди, очереди... Что за Мопассаном, что за Тернером, что за баночной селедкой или там лимонными дольками. Есть нужда, нет ли – в любой хвост встанут. Анне Константиновне скромно от жизни надо, от ее лакомого пирога, ей-то что, а каково тем, кому для счастья солидный кусок подавай? Тут схвати, там выдерни, здесь локтями других растолкай... Как они жить успевают? Остается ли время на небо с бескорыстной радостью взглянуть?.. Анна Константиновна сомневалась – и в этом отчасти находила себе утешение.

И сейчас, чтобы не думать и не расстраиваться, включила телевизор, поставила перед ним кресло и уселась в приятном предвкушении. Жариков смотрел по первой программе хоккей: в тишине, пока не началась увертюра к «Жизели», через стенку явственно доносились азартные крики болельщиков и взволнованный голос спортивного комментатора. Волнения этого Анне Константиновне не дано было понять, и она позволила себе немного прибавить звук, чтобы слушать свое без помех. И с первыми тактами оркестра оказалась далеко-далеко от всего, что не музыка и не балетный танец, с его изяществом, грацией и белоснежной, как пачки балерин, чистотой. Счастливая своим непонятным Жарикову счастьем.

3

Первые пенсионные дни Анна Константиновна провела в неутомимой беготне и, подведя почти двухнедельные итоги, осталась собой довольна: получилось насыщенно и многообразно. Вставала она, правда, позже обычного, дожидалась, пока уйдут соседи, зато потом не теряла и минуты даром. Наскоро выпивала чай и отправлялась в кино (иногда – за интересным фильмом – в другой конец города), в музей или в читальню, в зависимости от того, что наметила для себя накануне. Обедать приспособилась по ходу своего маршрута, где придется, а вечером, не заезжая на квартиру передохнуть, норовила попасть в театр или в какой-нибудь Дом – кино, литераторов, работников искусств.

Она, естественно, не имела ни к одному из них никакого отношения и права входа, но все равно почти всегда – и не первый год – туда попадала. То покупала билет с рук, то находилась добрая душа, которая проводила ее с собой, а то и вовсе храбро, без билета и без пропуска, шла через контроль в толпе, стараясь придать себе беззаботный и близко причастный к Дому вид. Со временем контролеры стали знать ее в лицо, и одни, жалея, попустительствовали, другие же ошибочно считали «своей», а со «своих», как известно, ни билетов, ни пропусков не спрашивают. Получив доступ туда, где знаменитые и любимые ею поэты читали для избранных новые, еще не опубликованные стихи, где крутили редкостные, не попавшие на открытый экран фильмы или показывали особенные, для узкого круга, концертные программы, она испытывала ни с чем не сравнимый восторг и наслаждение. Это было для нее то же, что для другого был бы выигрыш в десять тысяч.