Киммерийская крепость

— Кажется, — Ирина улыбнулась, хотя уголки её губ всё ещё вздрагивали. — Что же ты делаешь в школе?

— Учусь быть незаметным.

— Ничего не выходит, — Ирина фыркнула.

— Я знаю, — печально вздохнул Гурьев.

Ирина вдруг почувствовала, что всё услышанное как-то разом перестало внушать ей страх. Наоборот, — вызвало жгучий, не испытанный ею доселе интерес. Неописуемое любопытство. А Гурьев казался ей даже старше её самой. Во всяком случае, никак не мальчиком. Совершенно точно. Ирине вдруг стало щекотно и жарко. Она поняла, что если и не сегодня, то совсем скоро это произойдёт. То самое. И это будет… чудесно.

Выросшая среди книжек и родительской опеки, мало сталкивавшаяся лицом к лицу с настоящей жизнью – и в детстве, и в школе, и в университете, который закончила этим летом, — Ирина добралась до своих двадцати двух лет всё ещё неопытной девушкой. Дворовые ухажёры вроде пресловутого Силкова вызывали у неё ужас, сокурсники – скуку, а рабфаковцы и пышущие революционным энтузиазмом комсомольцы – оторопь пополам с брезгливостью. От всех от них просто-напросто плохо пахло, а иногда – и вовсе смердило. И хорошо ещё, если только махоркой или перегаром. А Гурьев… От него шёл тонкий, ненавязчивый, но хорошо различимый горьковато-лимонный аромат, с едва ощутимыми нотками полыни и мяты. Он весь вообще был как будто отмытый до блеска, до скрипа, до восхитительного холодка между лопаток. У него были чистые-чистые руки, тёплые, как печка, ладони, пахнущие сдобой, ровные, коротко остриженные ногти. И одежда его была всегда чистой, пахнущей волнующе и приятно. И волосы. И от всего этого у Ирины сладко пустело в животе.

Она не понимала, почему он выбрал именно её. Чем она ему так уж приглянулась. Она видела, какими глазами смотрит на него женская половина школы, хотя уже должны бы и привыкнуть, да и на улице ловила взгляды, — ищуще-игривые, адресованные Гурьеву, и завистливо-удивлённые – ей. Это всё было так неожиданно и захватывающе!

Ирина осознала вдруг, что прежняя жизнь закончилась. Что теперь всё будет иначе, — быть может, и не так понятно, как прежде, но зато невероятно интересно. Она не знала, как долго это продлится. И это ей тоже сделалось совершенно безразлично. Главное, что это есть. И Гур есть. У неё. Здесь и сейчас. А дальше…

— Что ты собираешься делать?

— О чём ты?

— После школы. Тебе нужно учиться. В вуз. С твоими талантами!

— Ты права. Мне действительно нужно ещё многому учиться. Только не здесь.

— А где? — у Ирины всё оборвалось внутри.

— Далеко, — Гурьев глядел на Ирину, по-прежнему не выпуская из рук её пальцы.

— Меня ты с собой не возьмёшь, — она вздохнула.

— Это невозможно.

— Догадываюсь. Чему ещё тебе хочется научиться? Чего ты ещё не умеешь?

— Многого. Ну, например. Был бы я настоящим Мастером, сумел бы утихомирить эту дворовую кодлу так, чтобы не пугать тебя и не устраивать на глазах у соседей Куликовскую битву.

— А говорят, ты никогда не дерёшься.

— Почти нет, — он пожал плечами. — Не с кем.

— Ты ужасно самоуверенный. Мне было бы намного легче, если бы ты был хотя бы чуточку осторожнее.

— Со мной ничего не может случиться.

— Откуда ты знаешь?!

— У меня нюх.

— Ах, вон что. Я не знала, — Ирина снова огляделась. — Как тебе это удаётся? Я всё время думаю об этом.

— О чём ты?

— Я представила себя здесь без тебя. Я бы просто умерла от страха. А с тобой – замечательно и уютно. Как это у тебя получается?

— Это личное пространство, — Гурьев накрыл руку Ирины другой ладонью. — Оно ещё очень маленькое. Я стараюсь, чтобы оно увеличилось.

Девушка некоторое время с недоумением смотрела на него. Потом лицо её прояснилось.

— Ах, вот что… Кажется, я понимаю. И школа, получается, тоже?

— Да.

— Тебе это доставляет удовольствие? Что ты чувствуешь?

— Что без меня этого не было бы.

— А когда ты уйдёшь?

— Не знаю, — он едва заметно нахмурился. — Ну, я ведь не исчезну вообще. Меня всегда можно будет найти. И потом, разве настоящий мир нуждается в постоянной опеке? Достаточно не нарушать установленных правил.

— Боже мой, Гур, — Ирина покачала головой. — Если бы всё было так! Ты упрощаешь.

— Я ещё плохо умею, — в его голосе прозвучало удивившее Ирину смущение. — Вот, именно поэтому мне нужно научиться.

Она смотрела на Гурьева, отчётливо понимая, эти минуты, проведённые с ним, никогда не повторятся. Будут другие, не менее важные, может быть, даже более. Но этих – не будет больше. Нужно это запомнить, подумала Ирина. Нужно обязательно это запомнить. Ведь он ещё вырастет. А потом… О, Боже мой, что же случится потом?!

Усадьба «Глинки». Октябрь 1927

Они поднялись на широкое крыльцо. Ирина с удивлением оглядывалась вокруг: свежие следы ремонта, вычищенные пруды, — и полные тишина и безлюдье. Такое ощущение, что призрак Якова Брюса действительно напугал людей, и те в спешке покинули площадку.

— Ты с ума сошёл совсем, Гур, — прошептала Ирина, замирая от ужаса, восторга и сладкого предвкушения. — Окончательно рехнулся. Здесь что – никого нет?!

— Это санаторий. Скоро откроется, уже почти всё готово.

— Что?!

— Иди сюда, — он взял её одной рукой за руку, второй просунул старинный, позеленевший от времени, покрытый патиной ключ в личинку замка и аккуратно повернул. Замок еле слышно щёлкнул, и дверь чуть приоткрылась. — Ну? Смелей.

— Я думала, ты шутил, когда говорил про эти… Глинки. А ты…

— Какие шутки?! Здесь была сельхозкомунна после гражданской, а в прошлом году завод переписал на себя территорию и постройки – под санаторий.

— Какой завод?!

— Наш. «Красный компрессор».

— А ты?

— А идея чья, по-твоему? — довольно улыбнулся Гурьев. — Проходи же!

Они оказались в комнате с высокими сводами, двумя узкими, почти под самый обрез потолка, окнами, уставленной старинной мебелью и обитую шёлковыми полосатыми обоями. В глубокой нише, отделённая тяжёлыми занавесями, находилась широченная, совершенно барская кровать, на столе стояли фрукты, икра, свечи и шампанское в бутылке, исходящей каплями от испускаемого льдом холода. Чуть в глубине стояла, крепко упираясь львиными лапами в паркет, большая, тускло отсвечивающая бронзой ванна, наполненная водой, над которой поднимался едва заметный парок.

Не выпуская её руки из своей, Гурьев шагнул к столу и, достав из кармана очередную диковину – зажигалку, зажёг свечи:

— Это сюрприз. Ну, и как тебе?

Ирина потрясла головой, словно прогоняя наваждение.

— А ванна зачем? — почему-то шёпотом спросила она.

— Я буду тебя купать, — тоже шёпотом проговорил Гурьев, беря её лицо в ладони, и Ирина увидела совсем близко его смеющиеся глаза.

Время остановилось. Обнявшись, они вместе летели в густую, жаркую, охватывающую их со всех сторон глубину, на дне которой было блаженство и исполнение всех желаний. Гурьев был осторожен, заботлив и нежен, — Ирина, обмирая от счастья в его руках, так странно, так восхитительно и так пугающе умелых, молила его: скорее же, скорее! И когда это случилось, волна ни с чем не сравнимой радости, щекочущей душу пузырьками бурлящего счастья, выросла и взорвалась в ней, и стон, вырвавшийся из самой глубины её существа, прозвучал для Гурьева слаще любой музыки на свете. Ирина, оторвавшись от земли, подчинялась и помогала ему, и сладкий восторг накрывал её с головой, заставляя умирать и рождаться снова и снова, — кажется, только затем, чтобы видеть его лицо, таять в его руках, вбирать его в себя, взлетая в сияющую высь и обрушиваясь в бездну.