Киммерийская крепость
Шрифт:
Прошло почти полтора часа, пока всё успокоилось, и посторонние покинули его дом. Гурьев очнулся и принялся за дело, — рисовать кольцо. Получилось у него не сразу, хотя он был хорошим рисовальщиком. Очень хорошим. Мишима, однажды заметив у Гурьева эту способность, заставлял его – много лет, и до сих пор – рисовать всё подряд: людей, животных, дома, натюрморты, пейзажи. Никакого масла или красок. Только простой грифель. И добился желаемого результата. Рисункам Гурьева, вероятно, не хватало жизни, искры, придающих такую прелесть творениям настоящего мастера, но в умении передавать детали и нюансы модели с ними мало что могло сравниться.
Мишима неслышно ходил по квартире – собирал что-то,
— Сэнсэй. Что ты знаешь об этом кольце?
Мишима остановился. Подошёл, опустился рядом с Гурьевым на корточки, отрицательно качнул головой:
— Ничего, кроме того, что Орико-чан и Киро-сама рассказывали о нём. Ты знаешь всё то же самое.
— Это меня и беспокоит.
— Драгоценная вещь. Я думаю только о том, кто мог знать, что оно существует.
— Вряд ли мама рассказывала что-нибудь посторонним. Не могу поверить в это.
— Мы уже не узнаем.
— Узнаем, сэнсэй.
Мишима долго смотрел на Гурьева. Наконец, опустил веки:
— Я уберу оружие из дома.
— Наверняка будет обыск, — Гурьев вздохнул. — Они нас будут первых подозревать, сэнсэй. Понимаешь?
— Да. Глупо, но это их работа.
— Глупо. В нашем случае. Кто знает…
— Продолжай. У тебя почти получилось, — Мишима указал пальцем на ворох набросков. — Я займусь остальным.
Они разговаривали так тихо, словно боялись её потревожить.
Москва. Май 1928
Утром Гурьев, едва рассвело, запер дверь и вышел на улицу. До хоральной синагоги было минут двадцать ходьбы, и он торопился, чтобы успеть на ватикин. [104]
После молитвы он подошёл к раввину:
— Мне нужно поговорить с Вами, ребе.
Тот внимательно посмотрел на Гурьева:
— Янкеле, что с тобой? Что случилось?
104
Ватикин – молитва на восходе солнца. Редко практикуется, особенно в диаспоре.
— Случилось, ребе. Мама. Её больше нет.
— Борух даян хаэмес, [105] — раввин вздрогнул. — Она же ещё совсем молодая! Что с ней?!
— Разрыв сердца, — Гурьеву с некоторых пор легко давалась ложь во спасение. — Вчера вечером.
— А где…
— Дома.
— Не беспокойся, Янкеле, мальчик мой, — раввин погладил Гурьева по руке. — Мы всё сделаем, как надо. Только ты должен обязательно соблюдать шивэ. [106]
105
Борух даян хаэмес – «Благословен Судия Истинный». Верующие евреи произносят эту фразу, услышав весть о кончине человека.
106
Шивэ – ритуальный траур продолжительностью семь дней. Во время траура запрещается сидеть на высоких стульях, только на низеньких скамеечках или на полу.
— Да, хорошо, — Гурьев кивнул и достал из кармана пачку червонцев. — Здесь десять тысяч. Возьмите, сколько нужно, остальное – цдоке.
— Ты же наш ешиве-бохер, [107] Янкеле! А… Откуда у тебя такие деньги?!
— Это сейчас не имеет значения, ребе. Абсолютно никакого значения.
Раввин вздохнул:
— Я тебя
знаю столько лет, Янкеле, — ты такой удивительный мальчик. И этот твой непонятный кореец, который тебя учит неизвестно чему. Я знаю, знаю, но всё равно – это не еврейское дело, и я не однажды тебе это говорил, но ты же не слушаешь. Бог с ним. Ты решил отомстить?107
Ешиве-бохер – ученик религиозного училища.
— Сначала я их должен найти, — Гурьев усмехнулся. — Там видно будет.
— Ты же знаешь – этого нельзя.
— И, тем не менее. Не стоит впустую тратить слова, ребе. Это решённый вопрос.
— Ты говоришь, как апикойрес. [108] Я не в силах тебе помешать, но ты нарушаешь волю Всевышнего.
— Мне довольно часто придётся это делать, ребе, — Гурьев снова усмехнулся. — Ведь я собираюсь жить в этой стране.
— Мы все живём в этой стране. Но это не значит, что нужно или можно забыть о том, кто ты и зачем живёшь. Незачем рисковать своей долей в будущем мире.
108
Апикойрес (эпикуреец) — так называли в период греческого владычества образованных эллинизированных евреев, сознательно отказывающихся следовать канонам иудаизма, в более широком смысле – человек, сознательно и с умыслом нарушающий религиозные правила (идиш).
— Я помню, ребе. Я всё помню. Ещё раз спасибо, ребе.
Маму похоронили на Востряковском кладбище, поставили на холмик дощечку с надписью на идиш и по-русски. Я их найду, подумал Гурьев. Я их обязательно найду. Я землю буду зубами грызть. Даже ценой доли в будущем мире.
Очнулся он от осторожного стука в дверь. Мишима открыл. На пороге стоял Буров:
— Здравствуй, Яша. Здравствуйте, Николай Петрович.
— Здравствуйте, Иван Григорьевич. Проходите.
— Нет-нет, я на секунду. Тут приходили из милиции, принесли повестку, нужно было расписаться.
Гурьев повертел в руках серую бумажку с датой, номером кабинета и фамилией следователя – Городецкий. Он кивнул:
— Спасибо. Вас тоже вызывают?
— Я уже… То есть этот следователь, он был здесь, сказал, что… Этот Городецкий, который занимается… Молодой совсем, но очень серьёзный, во всяком случае, мне так показалось… Прости, Яша, я… — Буров махнул рукой и, по-стариковски шаркая ногами, побрёл к себе вниз.
Вечером, после молитвы, Гурьев, не заходя домой, поехал к Ирине. Открыв дверь и увидев его лицо, девушка побледнела:
— Что?! Что случилось?!
— Мама погибла.
— Что?!
Гурьев не ответил – и лицо его оставалось почти таким, каким она привыкла его видеть. Почти таким же. Почти. Ирина потянула Гурьева за рукав:
— Зайди же! Когда?!
— Вчера.
— Боже мой, Гур… Ты… Господи… Как же это?!
— Я пока не смогу ходить в школу. Скажешь директору, хорошо? Только больше пока никому. Пожалуйста. Ну, только родителям.
— Да-да, конечно. А… Похороны? Надо же помочь?
— С этим мы уже закончили.
Ирина молчала, кажется, целую вечность, пока не выдавила из себя:
— Ужас какой-то. Я не верю…
— Я тоже пока. Не привык. Послезавтра к следователю надо идти.
— Гур. Я иду с тобой.
— Иришка… Позже.
— Я хочу, чтобы тебе было не так тяжело. Пожалуйста, разреши мне.
Он помолчал несколько секунд. Потом словно решился на что-то:
— Пойдем, подышим воздухом чуть-чуть. Одевайся.