Киномания

Я сказал — да. Я готов был сказать «да» в ответ на что угодно. Мои мысли были заняты отнюдь не едой; я спрашивал себя — как такое возможно?

— У вас довольно экстравагантные вкусы, — сказал я, глядя, как он раскладывает на блюде огромные оливки и артишок.

Он молитвенно сложил руки, словно вымаливая прощение.

— Я себе позволяю такую слабость, когда выполняю специальное задание.

— Что это за специальное задание?

Несколько мгновений он смотрел на меня странным, пустым взглядом.

— Да вы,конечно же, мой друг. Я надеюсь, что наше знакомство принесет великолепные плоды.

— Это как-то связано с две тысячи четырнадцать?

Он тут же прекратил суетиться и напевать.

— В самую точку. Две тысячи четырнадцать — это ответ на тот единственный вопрос, который вы еще не задали. Самый очевидный из всех. Меня не удивляет, что вы его не подняли. Нет сомнения, вы полагаете, что ответа на него не существует. Но он есть. И я его знаю. Или, по крайней мере, часть ответа. А пока его нет, ваше исследование будет неполным. Вы знаете, что я имею в виду? Огромная дыра в самом ядре этой истории.

Я знал. Я спросил:

— Зачем?Зачем сироты делают это? Какую цель они преследуют?

— Именно.

— Поначалу я полагал, что они хотят весь мир обратить в свою веру. Они использовали кино, чтобы насаждать свою ересь.

Анджелотти улыбнулся со знающим видом.

— Но они, несомненно, преследуют совсемдругие цели.

— Потому что это очень уж неосязаемо. Что за победа, если люди станут катарами и даже не будут догадываться об этом? Бессмыслица.

— В их планы не входит обращать мир, Джон. Они, возможно, фанатики, но вовсе не глупцы. И в любом случае у них нет для этого времени. Сколько народу они могут обратить до две тысячи четырнадцатого?

— …так это год?

— Вы не знали?

— Клер оставила мне записку. Она написала: «Спроси Эдди про две тысячи четырнадцатый. Это просто черт знает что».

Мы уселись за стол и принялись поглощать сырные палочки и прочие итальянские деликатесы. Точнее, принялся Анджелотти. Он ел, а я поклевывал и наблюдал.

— Ну что ж, тогда нужно вернуться к основам. Вы правы: две тысячи четырнадцатый — это год. И это в самом деле черт знает что. Конец света, — Он сообщил об этом так небрежно, что мне показалось, я ослышался. Я уставился на него в ожидании. — Наши друзья-дуалисты трудятся по другому календарю. Наш две тысячи четырнадцатый — у них двухтысячный. Две тысячи лет Замещению. — Он увидел непонимание на моем лице. — Важнейшее событие на земле — так это понимают сироты. Момент, когда физический Иисус был замещен его призрачным двойником. Это их эквивалент Пасхи.

— И этого они и ждут? Конца света в две тысячи четырнадцатом?

— Они не ждут. Они работают. Вы помните, что, согласно их вере, истинному Богу должны помочь его последователи. В рождественское утро две тысячи четырнадцатого они положат конец истории.

Анджелотти не шутил, он вовсе не издевался над этой мыслью. Но мне казалось, что посмеяться было над чем.

— Да ведь они в конечном счете только кучка психопатов.

— Вряд ли. Они исполнены решимости сделать это, Джон. И у них неплохие шансы.

— Каким образом?

— Подумайте о том, что вам стало известно о сиротах и кино, как они, работая незаметно, шаг за шагом продвигали эту технологию, делая это мастерски и подспудно. Примечательное достижение, не правда ли?

— Да, согласен.

— Люди, наделенные таким терпением, таким коварством… они способны добиться чего угодно, если только у них достаточно времени и обеспечена секретность.

— Вероятно.

— Отлично. Повсюду одна и та же схема.

— Повсюду?

— В Цюрихе, в Зума-Бич, в других приютах учащиеся изучают кино. Но в Эдинбурге, во Франкфурте, в Токио, в Копенгагене…

Копенгаген сработал. Я вспомнил маленькую девочку, которую в первый свой приезд встретил в школе святого Иакова.

— Физика. В Копенгагене они изучают физику.

— Верно. И в Токио тоже. А в Эдинбурге — микробиологию. И во Франкфурте тоже. — Не переставая говорить, он извлек баклажан из духовки и осторожно поставил на стол. Блюдо выглядело великолепно, но аппетита у меня хватило только на крохотный кусочек, — Из этих школ выходят не киномонтажеры, а физики-ядерщики, нейробиологи, специалисты по генной инженерии. Небольшая, но крепкая группа ученых и технарей — талантливые ученики, все прекрасно подготовленные. Отряд интеллектуальной элиты, который проникает в ведущие исследовательские учреждения, лучшие лаборатории. Кстати, у них там очень неплохие заработки. Высокооплачиваемые работники — и мужчины, и женщины. Главный источник благосостояния сирот.

— И к чему это все? Какие цели они преследуют?

— Ну, это легко вычисляется. Бомбы и микробы.

— Оружие?

— Самое смертоносное. Средства всеобщего уничтожения. Поймите, Джон, они — солдаты великой войны. Для них война — не просто метафора. Борьба невидима, но реальна. Они вознамерились выиграть эту войну — здесь, на земле, одержать осязаемую победу. Вы же знаете их учение. Тело — это оплот зла, тюрьма духа. Как еще можно победить Бога Тьмы если не уничтожением этого тела — каждого отдельного и всех тел вместе? Пусть же они исчезнут в пламени.

— Война? Они хотят развязать войну?

— Не просто войну, а последнюю в истории. Великую чистку. Все это было спланировано тремя старейшинами в Героне, грандиозная стратегия Армагеддона. Церковь в изгнании будет сражаться на двух фронтах. На их языке это называется voluntas et potestas. Воля и власть. То, что вам известно сегодня, относится к одному фронту — к борьбе за распространение voluntas,воли к самоуничтожению. Они избрали для этого кино. Наилучший способ просочиться в умы людей, заполнить их нигилистическими образами, ослабить их желание жить… Но как этого добиться? Как уничтожить физическую основу жизни — цитадель Бога Тьмы? Конечно, отцы-основатели в Героне не имели об этом четкого представления. Они знали, что на это потребуется не один век. И тем не менее сироты без колебаний шли по своему пути. Они подспудно знали, что где-то существует секрет огромной уничтожительной мощи, которая поможет им победить космического врага. Сто лет назад это могло бы показаться безумием. Но теперь, как мы видим, такое вполне осуществимо. Мы с вами воспринимаем бомбу, смертельные газы, убийственные вирусы как орудия дьявола. Но сироты воспринимают эти вещи иначе. Для них это средства спасения.

— Но вы сказали, что они не верят в убийство.

— Так оно и есть. Они не будут проливать кровь. За одним исключением. В последний час, на поле сражения по воле истинного Бога, который желает уничтожения всей плоти, если возможно — до последней живой клетки.

— Иными словами, убийству — нет, но всемирному геноциду — да.

— Вы называете это всемирным геноцидом, они — всемирным избавлением. Такой исход идеально отвечает их теологии. Я признаю, что это богохульство, но такому проекту трудно отказать в грандиозности, разве нет? Можно восхищаться их преданностью делу, дьявольскому упорству, строжайшей дисциплине.