Кирза и лира

Попав в военный оркестр, мне пришлось в очень быстром для себя темпе, всё заново в музыке переосмысливать, осваивать, учить, запоминать. Да-да, и ведущие партии тарелок, конечно: ис-та, ис-та, ис-та, ис-та, ис, пш-ш-ш, цык, бздынь, цык!..

Пока я все это осознал и освоил… О-о! Дирижер не одну сотню раз останавливал оркестр и, серьезным образом, на сложно переводимом языке, прививал мне любовь и уважение к этому инструменту. Так, например, в сердцах, сквозь зубы: «Ёп…тыть, Пронин! Ну, что ты, там, понимаешь, шлёпаешь этими своими тарелками… Что, а, я спрашиваю? Это же тарелки, Пронин, тарелки! Понимаешь? На тарелках играть, Пронин, это тебе не по пи…де ладошкой хлопать! Понятно, я говорю, нет?» Этот пример меня ставил в тупик. Я не мог понять, а зачем вообще по… в смысле, по этому мягкому женскому, нежному и желанному органу ладошкой хлопать, вроде ж не для того! Непонятно. Да и вообще, о таком приеме никогда и нигде я раньше не слыхал… ни в шутку, ни всерьез. И опыта, откровенно сказать в этом, у меня, вообще никакого, чтоб опереться… Но, раз говорит дирижер, значит, знает. Не уточнять же, тем более спорить, — засмеют. Я говорил, — «так точно!» — и бабахал ими, шипяще-звенящими, невольно размышляя о том заманчивом и желанном органе, по которому даже ладошкой можно. А как это?

Именно так, целых полгода меня мудро и терпеливо наставлял военный дирижер оркестра майор Софрин, при поддержке и активном участии старшины Харченко и других талантливых воспитателей музыкантов-сверхсрочников: «Да-да, парень, это конечно… это тебе не ладошкой по… ней, понимаешь!»

Запомнить на память весь большой и сложный репертуар оркестра вначале было очень нелегко. Казалось бы, что мне, баянисту, почти свободно читающему с нотного листа, выучить однострочную партию каких-то тарелок. Конечно, ерунда, конечно, запросто! Да, говорите вы? Ну, ну! И я тоже так вначале думал, пока не открыл нотную тетрадь. А там — епись её ети! — китайская грамота! Попробуйте, не зная всего произведения, запомнить мелодию, обращаю ваше внимание — мелодию! — партии тарелок в партитуре из сплошных: тсс! тсс! тсс! тсс!.. (так вот тридцать два или шестьдесят четыре такта шлепанья), тсс! тсс!.. Потом два такта: тсс! тсс! тсс! тсс! пш-ш, цыт! пш-ш, цыт! Затем, опять: тсс! тсс! тсс! пш-ш, цыт! пш-ш, цыт! и снова тридцать два такта: тсс! тсс!.. и так далее! А всего в репертуаре оркестра двадцать пять— тридцать произведений.

За полдня, так намашешься этими красивыми, блестящими медными тарелками, глаза от удивления становятся такими же круглыми, как и сами тарелки. Спина, плечи, руки болят и вся грудь в синяках. Почему грудь в синяках? О, это знают только музыканты-тарелочники, и это наш профессиональный военный секрет. Секрет! Нет-нет, я сказал секрет, и не просите!.. В конце концов, я же в армии служу, ни где-нибудь. Должен же у меня быть хотя бы один военный секрет или нет? Конечно, должен. Вот я и говорю, граждане-обыватели, завидуйте: это и есть моя настоящая военная тайна!

На освоение всего репертуара у меня ушло ни много, ни мало, всего каких-нибудь полгода, пока я, наконец, смог вот так вот свободно и (почти!) без ошибок играть в военном оркестре, куда бы его потом не заносила воля командования и коменданта военного гарнизона. Уже достойно и на память знал не только свои партии, но и партии большого и малого барабанов, вот! Нет, я не вундеркинд. Здесь всё просто — эти три инструмента всегда работают в одной связке. Да и сами марши я уже знал наизусть — такую-то красоту, да не запомнить!

Своим упорным трудом и правильным шлепаньем, добился-таки я достойного места своим тарелкам между буханьем большого барабана и дробной сухой россыпи малого.

Кр-расота-а, братцы-товарищи!

Военный оркестр, потому что… Военный!!

28. Святая святых. Да это ж оркестровка!

Военный оркестр в полку располагал двумя большими специальными рабочими комнатами. Одна из них — каптерка-канцелярия. Просторная комната с двумя, по боковым стенам широкими стеллажами. В одном из них, за глухой зеленой шторой-портьерой, на полках, хранились музыкальные духовые инструменты и складные пюпитры. Там, в тёмной, тихой и спокойной глубине стеллажа, часто, в основном после ухода домой дирижера и старшины оркестра, спокойно «гасились», в смысле спали, старослужащие музыканты-срочники и некоторые из сверхсрочников-музыкантов. Те из них, кто по тем или иным причинам плохо ночью спал, или совсем не довелось, не был дома. Ну, например, на внеочередной «тревоге» был, или срочной какой «рыбалке»!

С другой стороны комнаты, тоже в стеллаже, тоже за зеленой портьерой, висела наша начищенная парадная форма и всякая разная ансамблевая и концертная амуниция, включая противогазы, портупеи и разную сменную обувь сверхсрочников, включая их дежурные носки.

В каптерке — это неофициальное название канцелярии оркестра, находились еще два больших тяжелых шкафа очень древнего возраста со стеклянными дверцами. Шкафы были доверху набиты нотной литературой настолько, что задние стенки их постоянно выдавливались, местами отрывались, и часть нужной (вот чёрт, ну где же она, понимаешь?) музыкальной литературы неожиданным образом с полок куда-то исчезала. По требованию старшины, мы, срочники, подняв пыль, переворачивали вверх дном всю каптерку (ну куда же она…), неожиданно находили пропажу за шкафами. Энергично руководимые старшиной оркестра и частью сверхсрочников, очень хорошо понимающих толк в руководстве любыми видами работ, мы, срочники, тужась и кряхтя, отодвигали шкафы и доставали эту злосчастную бумажку или нотный сборничек. Затем уж, восстанавливали общий порядок в канцелярии — но не в шкафу. Шкафы с нотной литературой — «не моги!» — это хозяйство и богатство концертмейстера оркестра, старшины Харченко. Никто, кроме него, не знал, где и что там лежит, и, главное, саму систему, по которой нужно было искать ту или иную партитуру в этом нотном хранилище. Производственный беспорядок в шкафах, от разного постороннего любопытного глаза вышестоящего проверяющего начальства, скрывали закрашенные белой краской стекла с внутренней их стороны, и маленькие надежные навесные замочки, свободно открывающиеся любым подвернувшимся гвоздиком.

В комнате находился ещё один, не менее важный для музыкантов предмет — небольшой канцелярский стол. Относительно цвета скатерти вы уже догадались? Правильно, тоже, в гармонии со стеллажами, под зеленой, но выцветшей и затертой локтями, накидкой. Это рабочий стол и бесспорное место дирижера и концертмейстера нашего оркестра, почти трон, святое место. И куча младших родственников к нему, то бишь стульев. Стулья, в отличие от добропорядочного стола, от старости или небрежного к ним отношения, могли неожиданно, совершенно легкомысленно и свободно разобраться на мелкие детали, и незадачливый военнослужащий резко, и с грохотом, оказывался на полу. Конечно, под восторженный вой и радостный хохот всего состава оркестра. За это мгновенно и достойно, в устной форме, конечно, попадало Володину, как старослужащему-срочнику (а кому же еще?). «Почему так плохо ремонтируются стулья у нас, в конце концов, понимаешь, а? У вас что, Володин, времени нет или руки не тем концом вставлены, я спрашиваю?»

Нет, руки у нас, по крайней мере, у некоторых, вставлены нормально, так сказать, как задумано, по партитуре. И эти подлые стулья мы клеили постоянно, и очень добросовестно — это точно. Еще и верёвками их стягивали, для прочности закрепления. Но сверхсрочникам нравилось таким вот образом хохмить друг над другом. Специальным образом ими подготовленный стул-подлянка, был одним из невинных методов развлечения для всех музыкантов оркестра. А что такого? Скучно же…

Тут важно было одно, чтобы майор или старшина, даже случайно, не сели на очередной стул-заготовку, и чтоб стул развалился не в первую секунду, а попозже, во время репетиции, например. Это был высший музыкально-хохмический пилотаж. В середине звучания какого-нибудь величественного марша, с шумом падающий на пол музыкант, отлетающий пюпитр с ворохом разлетающихся нот, горохом сыплющиеся деревяшки стула, «напольная» поза и беспомощное выражение лица незадачливого музыканта, неожиданно для себя, да и для некоторых других, вдруг грохнувшегося на пол — это, конечно же, что-то! Это нужно видеть! А тот аккорд, который от неожиданности взял и на котором завис оркестр, не один в мире концертмейстер-аранжировщик не запишет. Это вам не простая банальная «кикса», это всегда — нечто! Со вкусом, и вздохом! Дирижер же, вздрогнув от испуга, в сердцах швырнув дирижерскую палочку в угол комнаты, с яростным возмущением набрасывается на всех сразу:

— Что вы себе, ё… вашу мать, позволяете? Обнаглели, понимаешь. Детский сад тут развели мне, понимаешь. Это репетиция, понимаешь, а не бардак тут… или что? — возмущенно кричал он, вытирая пот с лица, лысины и багровой шеи.

— Беспорядок…

— Ну, наглость…

— Чёрте что!.. — как биллиардные шары стучат, щелкают возмущенно друг о друга и о борта слова. Старшина, да и все остальные, с раздосадованными и сердитыми лицами, с негодованием крутят головами, ищут наглеца, подстроившего эту неожиданную неприятную пакость оркестру.

— А кто это?..

— Чёрте что!..

Конечно, это не мы, это не срочники. Срочников, это точно не касается. Все знают — это может быть кто угодно, только не срочники.

— Товарищ старшина, — гневается, серчает, как всполошенный петух, дирижер, — найти мне немедленно! И немедленно же наказать этого наглеца: пять суток ареста от моего имени. Понятно?

— Так точно, — вполне искренне рапортует старшина, — Найти и пять суток…

— О-отпуска… — чья-то тихая, язвительная, шёпотком, подсказка.

Ну что ты будешь делать!.. Ехидный смешок, разливаясь по смущенно-раздосадованным лицам музыкантов, напрочь портит картину расправы над «барабашкой».

— Кто это щас сказал? Кто это, а?.. Это вы, Краснов?

— О, опять Краснов! Я-то причём здесь, та-ащ майор? Я вообще молчу.

— Вот и молчите, если не хотите пять суток ареста.

— Хмм!

— Хмыкает он еще тут… инструмент бы лучше почистил.

— А что инструмент-то вдруг виноват?!

— Ма-алчать всем! Разболтались, понимаешь… Никакой дисциплины, никакого порядка. Товарищ старшина, обратите внимание на дисциплину… внешний вид и готовность оркестра к занятиям… Бардак, а не оркестр.