Кисельные берега. Книга вторая

– Десять мешков риса, господин, и ещё цзинь на налог с прибыли…

– Или ты одурел, уважаемый? – возмутился полосатохалатый. – Или думаешь на простаков нарвался, которые цен не знают? Даю два мешка и цзинь – и довольно с тебя!

– Помилуй, господин! – ужаснулся фермер. – Что такое два мешка для моей большой семьи? Что такое два мешка за хорошую работницу, справную и крепкую девку? Она мешок в год съест, а десять наработает – я лишь свои потери прошу возместить и только!.. Но ради тебя, уважаемый, так и быть: пять мешков и ни кружкой меньше!

– Да вы что?! – отмерла офонаревшая от таких торгов Кира и попятилась.

Пятилась она недолго, упёрлась спиной в чью-то припаркованную позади арбу.

– Не имеете права… Я вовсе этому козлу не принадлежу, чтоб у него меня… покупать!

На её протесты никто внимания не обратил. Договаривающиеся стороны ударили по рукам, сойдясь на трёх мешках с половиной и двух цзинях, и Кира, сообразив, что дело пахнет керосином, метнулась в сторону, затолкалась, забилась в густой, словно суп, толпе, ударяяся о локти, ящики, воловьи бока, пока… Пока её грубо не выдернули за шкирку назад, к знакомой тыквенной арбе, скрутили руки, обернув петлю вокруг шеи.

Стреноженная таким унизительным способом, полупридушенная, всё, что она могла теперь, это скрипеть зубами и покорно, на полусогнутых, семенить за ведущими её на верёвочке полосатохалатыми. А они, выбравшись из базарной сутолоки, двинулись по улочкам вниз, под уклон, туда, где осенний ветерок шевелил верёвочные снасти кораблей и плоскодонок, туда, куда так стремилась попасть Кира – к реке.

* * *

Бьётся в стремнине осенний лист.

Сойдёшь ли с утлого челна

На берег, мокрая цикада?

Там же.

Здесь, в устье Рыжей, чувствовалось глубокое дыхание близкого моря. Оно шевелило тяжёлые кисти расшитой золотом скатерти и остужало разгорячённое сытным обедом красное, лоснящееся лицо Мухбира.

Щурясь на сверкающую речную рябь, он нежно погладил разложенное на коленях брюхо и сыто рыгнул.

– Скажи, Асаф, – обратился он к своему смуглолицему и горбоносому сотрапезнику, расслабленно попивающему прохладный ягодный шербет из серебряного чеканного стакана, – как долго эти милостью Аллаха лишённые разума сяньские ишаки будут крутить свою плоскодонку на выходе из порта?

Асаф досадливо поморщился и отставил стакан.

– Наш славный дау должен был отплыть ещё до завтрака, – продолжил ворчать Мухбир, ковыряясь мизинцем в зубах, – и что же? Уважаемый капитан Синьбао уже накормил нас обедом, а посудину свою с места так и не стронул!

– Мухбир, аль-мухтарам, – подал голос его собеседник, – не стоит так нервничать: разве твои глаза слепы и не замечают того, что плоскодонку уже прицепили к двум вёсельным буксирам? Они быстро оттащат в сторону это проклятое корыто с овцами, и путь к родным берегам для нас расчистится… – он лениво закинул в рот виноградину и развалился в кресле. – Ветер, хвала всевышнему, попутный, домчимся быстрее горной лани! Товар не успеет даже заскучать, не то что протухнуть, – и он громко заржал, запрокинув голову с коротко подстриженной щегольской бородкой.

– Может и так, – не разделил веселья своего приятеля толстый купец, – но всё ж не мешало бы развязать, наконец, твоё последнее приобретение. Эта злая девка взаперти и в путах почти сутки – может и попортится… Ты ведь, уважаемый Асаф, не для каменоломен Джидды её купил?

– Иншалла, – пожал плечами Асаф и закинул в рот ещё одну виноградину, – как будет угодно Аллаху: попортится – стал быть, туда ей и дорога. Может, в том её счастливая судьба… В каменоломнях она и то дольше протянет, чем в гареме благодетельного Шахрияра (да будет жизненный путь его усыпан розами!).

– Иншалла, – согласился с ним толстый Мухбир, задумчиво раздувая щёки. – Как получится… Ты, друг мой, надеешься продать её Бухейту, евнуху Шахрияра? Думаешь, он польстится на эти мощи?

Асаф недоумённо вздёрнул бровь:

– А отчего бы ему не польститься? Разве она плоха? И лицом мила, и статью вышла, и зубы здоровы… Приодеть в тонкий шёлк да отпоить розовым вином, дающим усладу думам и румянец щекам… А! – он неожиданно громко хлопнул ладонью по столу и вновь расхохотался. – Понял я, о чём ты, драгоценнейший Мухбир! Её стать тебя как раз и смущает! Ха-ха-ха!

Купец сально ухмыльнулся толстыми губами и провёл ладонью по крашеной хной бороде:

– Смеёшься, глупец? – осведомился он беззлобно. – Так же смеюсь и я, когда вижу, как ты скупаешь в наших торговых экспедициях тощих облезлых кошек и даёшь за них меру, как за полноценную женщину!

– Полноценной ты называешь, вероятно, ту, – веселился Асаф, – под коей у верблюда ноги подламываются? – он похлопал коллегу по плечу. – К чему эти постоянные споры, дорогой? Не все благословенные Аллахом земли имеют вкусы шейхов Ар-Рияда! Ты уж выбирай для них – лучше, чем у тебя, всё равно ни у кого не получится! – а я позабочусь о том, чтобы прочие гаремы не пустовали… Кстати, отчего это наш славный дау так изрядно проседает на корму, не знаешь?.. Ах да! Ты же поместил в кормовой каюте два своих полновесных приобретения! Ха-ха-ха!

Внезапно веселящийся Асаф выпрямился в своих креслах и прищурился против солнца:

– О! Посмотри-ка, Мухбир, уважаемый, плоскодонку увели, и наш капитан засуетился! Скоро, хвала всевышнему, отчалим.

Он легко поднялся на ноги и отряхнул крошки с дорогого кафтана:

– Пожалуй, последую твоему совету: пора развязать злую девку – никуда теперь уже она не денется, сколько бы ни бесновалась.

* * *

Кира, смотанная верёвками по рукам и ногам, валялась в полутёмном трюме на мешках с фасолью и костерила себя последними словами. Поначалу. Пока не устала и не забылась с наступлением ночи тревожным прерывистым сном.

Но раздражение не заспала: наутро злость на своё тугодумие вернулась с новыми силами – хотя со злости что толку? Эта иррациональная эмоция точно не поможет ей в сложившейся ситуации. Скорее наоборот…

Она застонала от бессильной ярости и перекатилась на другой бок, пытаясь найти удобное положение для связанных конечностей.

Ну почему?! Почему её дурацкий характер прёт наружу во всякий неподходящий момент и только усложняет жизнь? Зачем надо было вчера орать, визжать, ругаться, словно портовый грузчик, и пытаться вцепиться в вальяжные морды своих покупателей? Неужели так уж необходимо было молотить ногами в стены трюма и греметь найденными в грузе сковородками друг об друга так неистово, что в ушах звенело?

К чему было устраивать это светопреставление, благодаря которому её из верхней каюты бросили в трюм, а после, отняв сковородки, ещё и связали, чтоб утихомирилась и имущество не портила?

Ведь можно было… Нет, не так: НУЖНО было притвориться покорной тихоней – ведь без пут и замков гораздо больше простора для манёвра! И шансов для побега. Но она, дура вздорная, сама себя этих шансов лишила!

Осознание этой простой истины наполняло сердце неизъяснимым отчаянием. Ох, божечка и с ним все Пепелюшкины святые, что же теперь будет-то?..