Клетка

Елизавета развернулась, щёки мгновенно побледнели, глаза сузились – сразу стало понятно, как заколотилось её сердце.

– Что случилось? – тон женщины сделался натужно ровным и показался бы мягким, если бы не эти встревоженные глаза, напрягшаяся в повороте шея.

– Ольга. Ольга…

– Что? Что опять? – уже совсем тихо переспросила Елизавета. – «Вот и объяснение: крестик вспомнился неслучайно».

Захар Алексеевич вздохнул и выпалил, наконец:

– Ольга под машину угодила.

Елизавета ахнула:

– Это напасть, Иосиф. На тебе проклятие. Сама-то жива?

– Жива-жива. Что им всем будет? Сказано, дома сиди – так и сиди! – беззлобно шипел Крымский, обходя машину. Сел, включил стартер. Через минуту мотор зарычал. – Надо же, на пятом месяце. Придушу, своими руками придушу. Выкидыш, конечно. Без осложнений. Из больницы на второй день попёрли.

Елизавета сидела тихо, закрыв глаза, всё так же повернувшись к морю, подставив прохладному бризу лицо и шею.

– Всё устроится, Иосиф. Всё обойдется. Ты говорил о горшке.

– Да-да. В конце концов, его решили распилить: полость большая, стенки толстые, на снимке внутри только один полукруглый предмет…

– Не томи. Что это было?

– Глиняный кубок.

– И всё?

– Не всё, дорогая. На кафедре теперь точно прибавится сумасшедших. Приехали не только Сорбоннские светила. Представители духовных сообществ, как я понимаю, легаты и паладины всякого рода. Всё из-за нашей миски. Чашки, вернее. Кубка, чёрт побери.

– Ого. Консилиум, или как это у них называется.

– Собор.

Машину тряхнуло. Профессор задумался, но тут же очнулся, продолжил уже не так насмешливо:

– Большинство приглашённых считает, что это не та Чаша. Нет, официальных заключений никто не давал – нужна сопутствующая информация и ещё целый ряд экспертиз, анализов, сверок. И что характерно, как раз нас с тобой и ждут, как непосредственно извлекших объект из тьмы веков. Там ожидали найти следы крови. Представь, кровяную окаменелость, действительно, обнаружили.

– Интересно. И что теперь будет?

– А то. Мы с тобой люди неверующие. Или так скажем, агностики. И родилась у меня мысль: мы пока ещё имеем право законсервировать артефакт, не давать по нему более никакой информации до своего возвращения, а там объявимся, неспешно востребуем его для проведения дальнейших и глубоких научных исследований, – профессор хитро улыбнулся.

– И изучим состав глины, из которой была изготовлена чашка, – младшая сотрудница в такт насмешливо перебила вальяжного преподавателя.

– В том числе. Я не гонюсь за славой, но… очень, честно сказать, надеюсь, что там не остатки жертвенного быка, заколотого две тысячи лет назад твоими предками – ты говорила, что основательно изучила свой фенотип, так что именно твой скифский прадед мог подложить свинью и явился причиной помутнения сознания многих уважаемых людей. В том числе и моего, между прочим. Но разве тебе не любопытно знать, что в действительности находится в этой чашке? Не интересно своими руками пощупать то, о чём болтают люди две тысячи лет? – профессор сделал вид, что испугался своих слов, но тут же продолжил. – Гм, а почему, в самом деле, это не может иметь отношение к самому известному и авторитетному человеку из живших на этой планете.

– Ах, вот в чём дело. Молчал до сих пор. Любопытно. Интересно. Романтично. Ты знаешь, я всегда согласна – и лучшего помощника у тебя никогда не будет, – Елизавета ткнулась лбом в профессорское худощавое плечо. Ей показалось, что на глазах у неё появились слёзы, что сказать надо было что-то ещё, совсем другое. Но она опоздала – ничего, к этой теме они ещё могут вернуться. Сегодня. В лагере. В постели.

– Так я и думал. Романтично. Завтра же заявку и докладную оформим и отошлём. А там, глядишь, не мессию найдем, так в святые отцы пролезем. Верно говорю, Лиз?

– Всё верно, Иосиф.

Часть 3. Как это всё начиналось

Моросил дождь. Мужчины зябли в степи, выпасая небольшой гурт овец и табунок лошадей; кое-кто отважился выйти в море. За пеленой дождя, вдали, проглядывались приземлённые каменные строения боспорской столицы Пантикапея. Их родное поселение находилось много ближе и состояло из двенадцати шатров, покрытых конскими шкурами. С юга задувал промозглый злой ветер, он рвался в вытяжные отверстия, загонял дым обратно в жилища. В одном из них на овчиной шкуре лежала молодая женщина. Время от времени она вставала и подбрасывала сырые ветки можжевельника в тусклый огонь. Она широко улыбалась и красными, воспалёнными глазами смотрела на серебряный крестик, подаренный ей ровно три года назад эллинским купцом. С греками малое кочевое племя русов встретилось здесь же, на боспорском берегу, когда возникла необходимость поначалу в обмене товарами, а потом и в закупках готовой упряжи и надёжной оснастки для рыбачьих лодок. Никто из стариков не мог сказать, что привело северян к морю. Но как кочевники, так и рыбаки из них получились никудышные. Люди всегда голодали, их число уменьшалось.

«««Мария вспоминала, как высокий тонконосый грек, сын знатного купца, учил её христианским молитвам, как она уверовала сама и позднее пошла с проповедью о едином Господе от Пантикапея до Керменчика, половецкой столицы всей Таврики. Уезжая, Агатон Кафский попросил зайти её по пояс в мелководный лиман, обрызгал водой и подарил ей серебряный крест, суть и назначение которого давно объяснил. Теперь он просил рассказать о христианской вере всему их небольшому народу и примирить степняков между собой.

"Если ты сделаешь это, мне будет дозволено жениться не на девушке из племени варваров, а на женщине из народа единоверцев", – сказал, прощаясь, Агатон.

Она ответила со всей страстью молодых лет:

"Я сделаю это. Наступит мир, исчезнут голод и болезни".

"Клянусь, – отвечал Агатон, глядя ей в глаза и страстно сжимая её поднятые ладони. – Ровно через три года я вернусь на это же место. Ты должна быть здесь. Мы всё сделаем, как я сказал".»»»

Сквозь мерный шум дождя послышалось далёкое ржание и звон давно забытых бубенчиков. Конечно, это были купцы. Мария выбежала из шатра и помчалась к морю. Вдоль берега тянулся караван, всадник в эллинском белом плаще увидел женщину и понёсся навстречу. Когда их разделял только ручей, соскочил с коня, упал, поднялся и побежал.

Они сидели вдвоём, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на шипящую потрошёную рыбу, разложенную на раскалённом камне.

– Мария, мы прошли от самого Херсонеса. Тебя помнят, о тебе знают везде. Как тебе удалось? Ты прошла весь путь одна? Тебя никто не обидел?

– Твой крест помог. Да, теперь во многих кочевьях повторяют твои молитвы, всё меньше смотрят в сторону своих идолов.

– Я видел, люди поверили. И нас встречают уже совсем не так, как прежде, – грек взял в ладони её раскрасневшееся от дыма лицо и нежно прильнул губами к её губам. Он знал, что возражать Мария не будет. Она поверила ему, она сдержала слово, данное ему, она его ждала.

*

Минула неделя свадебных церемоний. В этом году русы могли себе это позволить: успокоились готы и тавры, степь расцвела под обильными дождями, в стадах случился необыкновенный приплод.

Отец поставил только одно условие: купец будет жить в племени, пока Мария не родит мальчика. Агатон остался, и они вдвоём исходили с проповедями весь полуостров и даже перебирались через пролив на аланский берег. После первенца-дочери у Марии родился сын.

В один из солнечных летних дней люди заметили судно торговцев, возвращавшееся из Пантикапея в Херсонес. На борту различили знаки с берега, бросили якорь. Для Марии и Агатона настало время прощаться с семьёй и племенем.