Клокотала Украина (с иллюстрациями)

— Полагались, — передразнил его князь. — Стоит только кому-нибудь крикнуть «пугу», как вы уже что есть мочи удираете за Вислу.

Шляхтич ничего на это не ответил. Ведь и верно, в Лохвице одних только поляков было больше сотни, да еще лавочников, шинкарей и других мещан набралось бы столько же, а кинулись бежать от какого-то десятка хлопов, разбивших корчму.

Известие о лесовиках встревожило князя Вишневецкого, он в раздражении ходил из угла в угол по кабинету и нервно ерошил и без того взлохмаченные волосы.

— Так это что — войско или отара овец? — спросил он, остановившись перед шляхтичем.

— Прошу прощения, ваша вельможность, было бы обидно для какого угодно войска, когда бы так называли кучу бездельников, толпу голых и босых хлопов.

— У пана сабля есть?

— Иначе я не был бы шляхтичем.

— Сколько пан зарубил хлопов?

— Я не мог рисковать, чтобы меня зарубили.

Иеремия хлопнул в ладоши. Вошел гайдук.

— Выпороть этого пана на конюшне! Тридцать горячих...

Шляхтич продолжал еще растерянно улыбаться, но у него уже затряслись колени. Однако, когда гайдук грубо схватил его за воротник, он вдруг ощетинился.

— Прочь руки, хам! Я — шляхетно уроджоный!

Гайдук вопросительно посмотрел на князя, который стоял пожелтевший, злой и колючий.

— Выпорите пана, как шляхтича, — на ковре...

Наутро прибыли беглецы уже из самого Переяслава, прискакал и гонец от подстаросты. Гонец выскользнул, как только повстанцы ворвались в город и загорелся первый дом. Хотя он скакал день и еще ночь, глаза его до сих пор были полны страха.

— Ваша светлость, черная туча упала на город, — говорил он, задыхаясь. — Их видимо-невидимо. Пан подстароста и все паны умоляют вашмость поспешить на помощь. Градские драбанты дерутся как львы, они еще при мне навалили горы трупов, но этих хлопов не перебьешь и за месяц.

— Где был пан подстароста, когда вашмость выезжали?

— И пан подстароста и бургграф [Бургграф – начальник замка, крепости, города] с драбантами заперлись в костеле, ваша светлость. Там крепкие стены, выдержат, пока вы прибудете. Какой ужас! Такой стоял крик, что я за версту все еще слышал.

Вивневецкий кусал тонкие губы и молча смотрел воспаленными глазами на беглецов. В это время маршалок доложил, что из Запорожья прибыли посланцы.

— Чего им надо?

— Имеют секретное поручение.

— Сколько их?

— С сотником — пятеро.

— Приведите!

В кабинет вошли казаки и спокойно с достоинством поклонились князю.

— Кто такие? От кого прибыли?

— От его милости старшого войска его королевской милости Запорожского Богдана Хмельницкого посланцы. — Вперед вышел сотник с письмом в руке. — Приказано в собственные руки его светлости князя Иеремии Корибута Вишневецкого. — Он поклонился в пояс и протянул письмо.

Вишневецкий острым подбородком сделал знак писарю, тот поспешно подхватил письмо.

— В отхожее его! От ребелизантов писем не читаем!

Казаки стояли с каменными лицами.

— Выведите их!

Гайдуки засуетились. Сотник побледнел и, повернувшись к двери, уже через плечо бросил:

— Хоть бы дедовский обычай вспомнил, вашмость. Мы здесь послы его милости гетмана Хмельницкого, а на то есть правило...

— В шею их!

Когда казаки вышли, князь снова забегал по кабинету. Гонец и беглецы из Переяслава сначала жались по стенкам, а когда увидели, что князь больше не станет их слушать, тоже вышли из кабинета. Вишневецкий остался вдвоем со своим писарем, который все еще держал в руках письмо Хмельницкого.

— Ваша светлость, может...

— Позови поручика Быховца.

Писарь подошел к двери, приказал что-то гайдуку и вернулся назад.

— Ваша светлость, может, стоило бы узнать, с чем обращается к вашей милости Хмельницкий.

— Не пристало князю Вишневецкому вступать в переговоры с хлопом, который изменил Речи Посполитой. Все они изменники. Брось письмо!

Писарь письма не бросил, а положил на стол на видном месте. В это время в кабинет вошел Быховец.

— К услугам вашей светлости!

— Пан Быховец уже давно в долгу у нас, — сказал князь, намекая на историю с похищением из замка оружия. — Теперь есть случай доказать, что пан поручик служит нам верой и правдой и не был заодно с ребелизантами.

— В этом у вашей светлости не должно быть ни малейшего сомнения.

— Прекрасно, возьми казаков, прибывших от пана Хмельницкого, отруби им всем головы и выставь их у ворот. Это могут сделать твои люди.

Быховец побледнел.

— Я слышал, ваша светл...

— А я вижу, вашець, — уже ехидно сказал Вишневецкий, — что на вас нельзя положиться.

— Казаки приятные вести вашей милости...

— Приятно мне будет, когда пан Быховец выполнит приказ.

— Приказ вашей милости будет выполнен, но прошу и меня тоже казнить. — Быховец вышел из кабинета, словно ноги у него были чужие.

Вишневецкий остановился у стола и, закусив губу, казалось, неотрывно смотрел на мраморную сову, но видел только лежавший на столе белый четырехугольник. Писарь понял этот полный нетерпения взгляд князя и нарочно вышел из кабинета. Только за ним закрылась дверь, Вишневецкий, как коршун цыпленка, схватил письмо и стал читать. С каждым словом он менялся в лице, по нему, казалось, проходили то темные, то светлые тени, а когда кончил, быстро подбежал к окну, выглянул и отвернулся с гримасой досады: поручик Быховец уже выполнил его волю. Он позвал гайдука и приказал подать свечу.

Письмо Хмельницкого сгорело и лежало теперь кучкой черных лепестков. А Вишневецкий все еще тупо смотрел на то, что от него осталось. Писарь заглянул в дверь раз и другой. Вишневецкий продолжал сидеть неподвижно. Наконец он встал и громко хлопнул в ладоши.

— Прикажите играть сбор!

Через час из Лубен выступила большая колонна вымуштрованного, вооруженного, закованного в панцири надворного войска. Сам князь ехал на белом коне впереди, а за обозом тащились беглецы из Переяслава... Над колонной поднималась взбитая лошадьми пыль.

В Белоусовке большак раздваивался — один путь вел прямо на запад, к Переяславу, другой на север — к Прилукам. Когда проехали хутор, у беглецов, горевших нетерпением отомстить Кривоносу, вдруг вытянулись лица: колонна повернула на север, на Прилуки.

ДУМА ДЕВЯТАЯ

— Не пей, Хмельницкий, много той желтой водицы.

Идет ляхов сорок тысяч статных, круглолицых!

— А я ляхов не боюсь и страха не знаю.