Клуб города N

– Скажите, значит вы - жители Земли?
– обронил я с нетерпением.

– Мы путешествуем между двумя мирами, низший из которых самоочевидный. Мы принадлежим двум мирам, покуда навсегда не уходим в высший вечный мир... Теперь ты догадался, что один из нас возжелал забрать тебя и слиться с тобой?

– Кто он?!
– вырвалось у меня.

Тут свет, дотоле сильный, начал меркнуть. Один из троицы - самый страшный - упорно молчал, и мне подумалось после слов "один из нас", что именно этот урод и "возжелал забрать меня", а его зловещее молчанье служило подтверждением этого намерения.

Я порывался уйти, но не сделал ни единого движения, словно незримые цепи удерживали меня - цепи в моей душе. Уже не страх, не любопытство, не покорность, а ощущение принадлежности к некоей тайне вынудило меня наконец сделать шаг вослед уходившему стариковской поступью уродцу в рубище. На второй шаг я не отважился.

День и ночь слились воедино. Я уже хотел, чтобы за мной снова пришел незнакомец в цилиндре. Но следом за этим желанием я возмущался. Внутреннее противоборство во мне неизменно вызывало всякое принуждение, несвобода: ведь то, в какой роли мне надлежало выступить, являлось бесцеремонным принуждением.

Я уже не воспринимал по прошествии короткого времени со всей серьезностью происшедшее со мной, а обнаружил себя участником некой мистификации, сознавая притом, что ее цель мне неясна. И вместе с тем явилось прозрение, что за мной пришли не случайно, что выбрали меня намеренно - с некоторых пор я не видел себя полноправным участником жизни. Я тоже не жил, а как бы актерствовал, мистифицировал, то есть я уже как бы отказался от этого мира, не принимал и не желал принять его, но и не думал о другом мире, не знал, где он и не порывался найти его.

Я прозябал. Поутру читал лекции в училище, подолгу сиживал в трактире, раскладывал винт с Леонтием, наблюдал за звездами по ночам - и напряженно думал о ней. Какая связь между ей и ними? Только ли ее уродство (уродство ли?). В их голосах слышались непреклонность, в ее тихом голосе - покорность, слабость.

_____________

...Я стоял в неприметном месте театрального двора, дожидаясь, когда он опустеет. Швеи одна за другой покидали мастерскую. Юлии среди них не было. Наконец я зашел в мастерскую и тотчас увидел ее в дальнем углу - она расчесывала гребнем волосы. Ёе рабочий сарафан, вчетверо сложенный, лежал на столе.

– Я приметила вас в окне, как вы ни прятались, - проговорила она, повернув ко мне бесстрастное лицо.

На полу, на стульях, на столах были раскиданы лоскуты ситца, шелка, льна; остывали угольные утюги, на стенах и на чурбаках развешаны готовые костюмы, платья и раскроенные отрезы. Леденящая прохлада ее руки, которой едва коснулись мои пальцы, заставила меня вздрогнуть.

– Я должна прибрать мастерскую, - она принялась веником смахивать на пол пестроцветные тряпицы.

– Часто ли вы хаживаете в театр, Павел Дмитриевич, простите за любопытство?
– говорила она, сметая сор к объемистому картонному ящику с приставленной к нему лопатой.

– Весьма редко.

– Вы, верно, не верите, что происходящее на сцене как-то соотносится с жизнью?

– Не верю.

– А я вот верю.

– Не посягаю на это ваше право.

Она вознесла глаза на меня и произнесла с укором:

– Не насмехайтесь надо мной!

Когда мы вышли во двор, к нам заковылял старик-сторож, запер дверь мастерской, проводил до ворот.

– Я хотела бы вас спросить, но боюсь доставить вам неловкость, проговорила Юлия.

– Не надо, умоляю, ни о чем спрашивать!
– попросил я.

Окраинные избы утопали в яблоневом цвету - из этого пенно-кипящего мира мы вскоре перешли в кварталы трущоб. Мне представлялось, что здесь исчезли спокойные, обычные тона человеческих голосов. Бабы в открытых окнах истошно кричали, бранились; сквернословили мужики, вопила голопузая детвора на улочках. И, напротив, встречались изможденные болью глаза, остроскулые лица, обтянутые пепельной кожей бескровные немые уста. Нас окружили безгласые существа в лохмотьях, вызывавшие содрогание, их руки тянулись к нам, как руки тонущих. Через темную подворотню, в потеках помоев, мы вошли в подъезд и поднялись под самую крышу.

– Ваш супруг не удивится моему приходу?

– Не называйте этого хамоватого господина моим мужем, - попросила Юлия, введя меня в невероятно тесную, заставленную громоздкой мебелью, коморку. На полу были свалены узлы и перевязанные шпагатом коробки, как будто хозяева собирались в дорогу.

– Но разве Иван Демьянович вам не муж? Вы обвенчаны?

– Наши отношения отличны от тех, что сближают большинство людей, - Юлия зажгла фитиль лампы.
– Я повелеваю им безраздельно. Иван исполняет любые мои прихоти. Я не знаю, откуда у него деньги, - может быть, он ворует или грабит кого-то... Он на все готов ради меня, его страсть ко мне сильнее страсти мужа к жене, сильнее страсти любовника к любовнице, это какое-то нечеловеческое чувство, которое сильнее страсти ростовщика к деньгам.

– Не похоже, что вы живете богато.

– Я не стремлюсь к богатству, ибо не вижу в нем нужды.

– И все же я не хотел бы сейчас встретиться с вашим мужем.

– Он вовсе не муж мне, - повторила Юлия.
– Я подозреваю, что его страсть ко мне в действительности есть страсть к самому себе, вечно неутоленная страсть к тому, кто сокрыт внутри нас. Поэтому Иван полагает, что мы с ним никогда не расстанемся, что мы с ним неразделимы.

– Вы того же мнения?
– спросил я.

– Не знаю, - отвезла она.
– Я безразлична к нему. Просто однажды он появился в моей жизни и забрал меня, - я вовсе не думаю о нем. Он же готов ринуться в преисподнюю ради меня, что, однако, малоценно в моих глазах.

– У кого кнут, тот и кучер, - проговорил я.
– Ваш кнут - его любовь к вам... О ком же тогда вы думаете?

Она своим глуховатым голосом отозвалась:

– Не о вас, хотя меня к вам тянет, не стану скрывать...

– Поэтому вы позволяете себе приходить к моему дому?

– Я позволяю себе много чего. Среди прочего я позволяю себе приходить к вашему дому.

– Согласитесь, сие довольно странно.

– Не более, чем наша беседа.

Я помолчал и спросил:

– Скажите откровенно, Юлия, - вы скрываетесь от кого-то?

– От них невозможно скрыться, тем более, что они добры ко мне и будут добры к вам.

– Хотелось бы верить, однако то, что я видел, скорей напоминает сборище членов некоей греховной и гонимой секты. Слабо верится в доброту и благодать таких людей.

Вдруг дверь распахнулась и в комнату ввалился Трубников. Его грязная поддевка была расстегнута, глаза лихорадочно блестели. Он вытирал рукавом слюнявые пунцовые губы и учащенно дышал.

– А, исцелитель явился! Болячка у меня... Во, гляди!
– он хватил кулачищем по груди.
– Душа ноет и тоскует! Вылечи меня!
– он вырвал из кармана початую бутыль и жадно присосался к горлышку.