Клуб города N

– Иван!
– возвысила голос Юлия.

– Что, и тебе не любо?! А кому ж любо, когда душа обратилась в кровоточащую язву... А ты не жалей меня, не жалей, сквалыга!
– вновь обратился он ко мне и, пройдя пару шагов, швырнул бутыль на пол. "Не жалей, сквалыга!" - это, видно, относилось к той усмешке, с какой я наблюдал за его выходками.

– А я вот что еще скажу тебе, Павел, - Трубников всем телом придвинулся ко мне и жарко задышал: - Знать не желаю, что тебя привело сюда, но ты бойся ее, она курва! Не верь, что прилежная! Она сведет тебя с дороги, а болезнь ее неизлечима - я знаю, мне бабка нашептала. А всю оперетку с письмами она, Юлька, придумала - девка страсти до чего смышленая, что тот губернский ревизор!

– Выговорился?
– спросила Юлия, давая своим тоном понять, что к словам Трубникова можно относиться как угодно: верить, а можно и не верить, все будет равно далеко от правды: - Устыдись самого себя...

Трубников снял с себя поддевку, но не повесил ее на гвоздь, а накрыл ею подушку - видно, сей ритуал был привычен, и уже затем уронил голову, шумно задышал, скорчил гримасу и затих.

Юлия сняла с него пыльные сапоги и накрыла суконкой голые лодыжки.

– Какая надобность жить с таким мерзким типом, даже если он послушный вам раб?
– сказал я хмуро.
– И к чему, в самом деле, был этот спектакль с письмами?

– Вы напрасно сердитесь, я должна была дать вам знать о себе.

– Какая чушь! Не понимаю ваш умысел! Прошу впредь оставить меня в покое.

– Покоя у вас, Павел Дмитриевич, никогда не будет - да и вы не испытываете к тому склонности... Я же, хочу вам сказать, что была некогда в Петербурге на приеме у профессора Малышева Святослава Григорьевича, и именно он подсказал мне обратиться к вам. Я ездила в Кронштадт и даже видела вас... Но не осмелилась попросить вас о приеме, да и вы наверняка отказались бы пользовать меня.

– Порой врачу достаточно одного взгляда на пациента, чтобы понять тщетность всяких усилий - тем паче в вашем случае, когда красота вашего лица навеяна страданием.

– Вы хотите сказать, что именно ужасной болезни я должна быть благодарна за гармонию черт своего лица?
– спросила Юлия, замерев.

– Отчасти, - бросил я и встал.
– Впрочем, я, верно, чрезмерно занял ваше время?

– Нет, нет, не уходите! Я подам чаю, - она поспешно вынула из-под стола закопченный самовар и поставила его на плиту.

Я показал рукой на храпевшего Трубникова:

– Право, как-то неловко... Я, пожалуй, пойду. Прошу прощения, ежели ненароком чем обидел, - обронил я на прощанье.

Ночью привиделось: громы громыхают над головой, потолок в моей келье разверзся, спустилось небо, исполосованное молниями как ножом. Кровать сотрясается, ходит ходуном зеркало и жутко шевелится уродливый горб на постели. Гроб этот - я. Жажда иссушает небо, внутренности мои запеклись, и даже дождь, заливающий мою келью, не спасает и не приносит облегчения прохладой. Я вскакиваю - меня подстегивает ощущение, что кто-то невидимый, не именуемый, наблюдает за мной; я слышу приглушаемые порывами ветра его ехидные козлиные смешки. У него обличье колдуна, серое рыхлое лицо, морщинистые щеки, до ворота темной рубахи седые усы и цепкий сверлящий взгляд. Осклабясь, ведун пододвигает нож по столу - ближе к моей руке, подсовывает нож под мои иссохшие пальцы, будто знает, что я возьму его. Я и вправду беру нож, потому как я хочу его взять. Я, наверно, болен, у меня галлюцинации, я брожу по жизни, как лунатик по карнизу, но рукояти ножа на моей ладони тверда, осязаема, реальна.

И вот я уже во дворе. Перемахиваю через плетень и спускаюсь к огороду. Тут пес с хриплым лаем в прыжке бросается на меня чтобы, проскулив, опуститься к моим ногам - уже более ничто не беспокоит глупого пса, а мокрая штанина в постылой собачьей крови липнет к ноге. Завыли соседские собаки, но тем поспешней мои шаги. Дверь в хлев не заперта, и едва я ступаю внутрь, как в лицо ударяет волна теплой вони, и встревожено, почуяв чужого, нетвердо подымается на ноги грузный хряк. "Тише, тише, дурачок," - шепчу с необыкновенной лаской и нежностью. Ноги увязают в навозной жиже, я медленно подступаю. Сонный хряк настороженно отступает, и когда я сближаюсь с ним, поскользнувшись, дрыгнув копытцами, кидается в сторону, но я успеваю с радостью и облегчением глубоко, по самую рукоять, всадить лезвие в щетинистый бок. Истошный визг раненного животного, перекличка встревоженных голосов снаружи.

_____________

"...Я ли это был?" - трясясь в ужасе, весь в крови, стаскивал я с себя одежду и судорожно бросал ее в печь. Руки мои ходили ходуном. Отчего же они были тверды, когда я всаживал нож в несчастную тварь?

– Почему невеселы, Павел Дмитриевич?
– полюбопытствовал Сумский, когда мы мимолетно встретились с ним в коридоре училища.

– Сон видел - будто отрядили меня на бойню скот забивать, - попробовал я отшутиться.

– Сны случаются, батенька, вещие, - доверительно молвил хирург. Накануне первой контузии, помню, привиделся такой сон: чья-то рука в волдырях, обваренная, протягивает мне кровавый букет цветов диковинных, а я брать не желаю, а он, милостивый сударь, мне в самую физиономию букетом тычет - так что внятно слышу я аромат кровавый. Поутру подумалось - ну, братец, ты крови насмотрелся в своем лазарете хоть куда, даже по ночам от нее не денешься. А тут как раз посыльный прибегает: вам, значится, с фельдшером приказано на позиции немедленно явиться, тяжело ранило вахмистра Конопелько, не переносной он. Мы, стало быть, уложили свои причиндалы в саквояж и трусцой к передовой. А посыльный бежит впереди, шагах в двадцати. Вдруг вижу - будто на кол наткнулся он, взмахнул так привольно руками, в последнем проблеске сознания обернул ко мне лицо - жалобное такое, обиженное, недоуменное, - вздохнул и повалился. А как без провожатого найти рту самую третью артбатарею? Заметались мы с фельдшером по окопам и аккурат угодили под японские фугасы - вот тогда узнал я, как колышется земля, и увидел то самое бесконечное небо, которое князь Андрей Болконский лицезрел под Аустерлицем... Очнулся на носилках, несли меня в лазарет, я кричу, а никто меня не слышит.

– Не столь давно довелось мне познакомиться с одной замужней барышней, и с того дня неотступно думаю о ней - и думаю с боязнью, - выложил я вдруг как на духу.
– Едва ухожу от нее, как вспоминаю тотчас же, ибо не могу иначе. Вместе с ее образом в памяти встает образ ее мужа - скажу вам, хамоватый мужлан!
– и мне почему-то кажется, что он ждал моего появления возле нее, что он верно знает, какими будут наш отношения вскорости. Он зачем-то разыграл спектакль - прикинулся выпивохой. Он, верно, желал под хмельком мне что-то сказать важное, и так сказать, чтобы это не пошло ему в зачет, но сказано было. И у меня такое чувство, что когда мы с ней встречаемся, он неприметно, терпеливо стоит в стороне. Словно проверяет правильно ли развиваются наши отношения, туда ли мы идем с ней? Неужто имеется некий план, в котором мы участвуем, но о параграфах его я волен лишь догадываться?

– Но причем здесь ваш сон и кровь?
– спросил быстро Сумской, слушавший меня с чрезвычайным вниманием.

– Затрудняюсь определенно сказать вам, причем здесь кровь. Я не испытываю страсти к этой особе, я ее не люблю и, скажу больше, пребываю в недоумении касательно самого себя Я всегда стремился к ясным, недвусмысленным поступкам, а нынче поступаю порой как в горячке, задним числом осознаю и оправдываю себя.

– Теперь понятно, молодой человек, отчего вы ищете тишину.

– Если не брать на ум, что вечная тишина одна в могиле, - выдавил я кривую усмешку.

"Я попытаюсь излечить тебя, - решил я однажды.
– Только, ради всего святого, оставь меня... Я желаю жить точно так же, как в то время, когда не знал тебя", - подумал я изнеможенно.

Я пригласил Юлию в училище поздним вечером, когда классы опустели, провел полутемным коридором в лаборантскую и не стал зажигать большую пятирожковую люстру, чтобы не привлекать взоры со двора, а наладил фитиль спиртовки.

– Этого скудного света будет достаточно, - произнес я вслух, подивившись необычному, торжественно-размеренному звучанию собственного голоса, и поставил стеклянную банку на тумбу возле широкого лежака, застеленного льняной простынью.

Юлия освободила крючки платья, сняла его через голову, оставшись в рубашке и темных чулках.

– Что я должна делать дальше?
– спросила она.

Жидкий свет, отбрасываемый фитилем, едва достигал ее лица, - оно было желтовато-серым, ни один мускул не вздрагивал на нем, лишь перебегали то меркнувшие, то ярче вспыхивавшие волны света, когда сквозняк играл фитилем.

Я показал на лежак. Она подняла подол сорочки, чтобы медленно, изящными, словно выточенными из орехового прута, пальцами расстегнуть атласные подвязки чулок, оголила ноги и легла, вытянув руки вдоль тела и закрыв глаза.