Клуб неисправимых оптимистов

— Знаешь, за что его арестовали, Мишель?

— Откуда мне знать?

— Прекрати, Леонид Михайлович! — прикрикнул на Леонида Игорь. — Это ничего не изменит!

— Его обвинили в спекуляции лекарствами.

Леонид достал из кармана маленькую склянку коричневого стекла и поставил ее на стойку:

— Рассказать, зачем я утром и вечером принимаю по десять капель этой дряни?

Я покачал головой.

— Из-за вони! Все вокруг воняет. Дмитрий пожалел меня и решил помочь. За это его и арестовали. Запомни мои слова: не предают только мертвые друзья.

Он залпом допил вино, убрал пузырек в карман, бросил на стол купюру и пошел к двери.

— Куда ты? — спросил Игорь.

— Мне надо работать.

Игорь печально улыбнулся:

— Леонид бывает ужасным идиотом! Он ни в чем не виноват, но память не отпускает его. Ух ты, вот это номер: Леонид не прикончил бутылку!

Он разлил остатки Кот-дю-рон, и мы чокнулись.

— За наше здоровье.

— Знаешь, Игорь, когда вы обращаетесь друг к другу по имени-отчеству, я чувствую себя героем Достоевского.

— В России не принято называть друг друга «мсье» или «мадам». Чтобы выразить человеку уважение или дружеские чувства, называешь его по отчеству и никогда по фамилии. Грегориос наверняка сказал бы тебе, что слово «патроним» — «отчество» происходит от слова «отец». Берешь имя отца, прибавляешь к нему «-ович» или «-овна» — вот тебе и отчество. Если я однажды случайно встречу Хрущева — что маловероятно, — обращусь к нему не «господин Хрущев», а «Никита Сергеевич», потому что его отца звали Сергей. Мой был Эмиль. Мое полное имя — Игорь Эмильевич Маркиш. Ты вспомнил Достоевского. Его отца звали Михаил, он — Федор Михайлович Достоевский. Как зовут твоего отца?

— Поль.

— В России ты был бы Михаилом Павловичем Марини.

— Звучит шикарно.

3

В витрине «Фоторамы» были выставлены снимки парижских мостов ночью. Мои фотографии исчезли. Я вглядывался через стекло, но не заметил их и на стенах. Саша разговаривал с молодой парой, перебиравшей лежащие на стойке снимки. Я дождался их ухода и вошел. Саша выглядел осунувшимся и усталым.

— Здравствуйте, Саша. Я пришел узнать, не продались ли другие мои фотографии.

— Сейчас ничего не продается.

— Может, лучше бы они стояли в витрине?

— Я должен менять экспозицию каждый месяц, иначе взгляд замыливается. Не беспокойтесь, Мишель, я приберег для вас хорошее место.

На дальней стене, среди двадцати других, висели пять моих увеличенных глянцевых фотографий размером двадцать на тридцать. Сотни других снимков лежали под стеклом в ожидании своего «момента славы».

— Патрон делает выставки из любви к искусству. В Париже фотография не в моде, так что заработать ими на жизнь нелегко. Если бы не первые причастия и свадьбы, мы бы давно закрылись.

— Я сунул вам под дверь несколько снимков.

— Я просил принести лучшие, а вы поскребли по сусекам.

— Других нет.

— Так сделайте. Работайте.

— У меня плохонький фотоаппарат, нет денег на другой, и вообще я ничего не хочу.

— Что происходит, Мишель? Какая-то проблема?

— И не одна! Вокруг меня выжженная пустыня.

— Идемте, у меня много работы. В церкви Сен-Сюльпис состоялась грандиозная свадьба. Мы должны напечатать двести комплектов по дюжине штук и поместить их в дорогие подарочные альбомы для гостей. Увы, таких семей почти не осталось.

Саша повесил на дверь табличку: «Мы работаем для вас. Звоните долго и имейте терпение». Я последовал за ним в заднюю комнату, где стоял огромный фотоувеличитель. Он точными движениями помещал негатив в рамку, клал бумагу под приспособление для установки полей, налаживал ножи, на пятнадцать секунд открывал объектив и повторял операцию снова и снова.

Я рассказал ему о Николя и реакции Леонида. Саша был поглощен работой, и я не был уверен, слушает ли он меня.

— Виноват не Николя, а вы сами, — наконец произнес он, не поднимая глаз.

— Да вы что, я тут ни при чем!

— По вашим словам, Николя поступил как маленький негодяй.

— Именно так.

— Считай он вас настоящим другом, не поступил бы так. Обвинять, кроме себя, вам некого: будьте разборчивей в выборе друзей. Учитесь отличать настоящих от фальшивых. В отношениях с друзьями люди часто принимают желаемое за действительное. Вы проявили некоторую легковерность — так усвойте этот урок. В отличие от вас у Леонида есть причины чувствовать себя виноватым. Он знает — или подозревает — правду.

— То есть?

— Полагаю, Дмитрий Ровин мертв.

— Игорь сказал, что его наверняка давно выпустили и он снова работает врачом.

— Игорь — настоящий друг, он любит Леонида, вот и пытается утешить. Тогда были ужасные времена, людей расстреливали ни за что. Дмитрия наверняка ликвидировали через несколько дней после ареста, я в этом не сомневаюсь.

— Мне показалось, что Леонид говорил искренне.

— Делать вид, что продолжаешь надеяться, не значит быть негодяем. В глубине души он знает правду. КГБ не сообщал о казнях. По двум причинам. Во-первых, они были формалистами. К смерти человека мог приговорить только суд. Они убивали и держали рот на замке. Ведомство не в чем было упрекнуть. Гэбисты очень скоро поняли, что главная проблема — живые, а не мертвые. Необходимо было нейтрализовать их. Приговор к каторжным работам по пятьдесят восьмой статье означал: человек жив, пусть даже никто ничего о нем не знает. У родственников сохранялась надежда, остальное значения не имело. Палачи убивали двух зайцев: они ликвидировали любого, кого хотели, а с родственниками объясняться не приходилось.

Саша говорил спокойным, будничным тоном, продолжая печатать фотографии.

— Если бы семьям говорили правду, люди могли бы погоревать, оплакать тех, кого любили.

— Политической полиции нет дела до чувств. Леонид прав, что грызет себя. Он мог добиться освобождения друга, если бы пустил в ход свои связи. Дмитрий не совершил тяжкого преступления, он не был оппозиционером, а спекулянтов режим строго не наказывал. Леонид был Героем Советского Союза, встречался со Сталиным, лично знал многих наркомов. Попроси он отпустить Ровина, ему, скорее всего, пошли бы навстречу, но он отступился от друга. От человека, который спас ему жизнь.

— А что бы сделали вы?

— Леонид был прав. Он спас свою шкуру. И остался жив.

— Я никогда не спрашивал, как ваше отчество, Саша…

Он пожал плечами:

— Я так давно его не слышал, что и сам забыл. Во Франции оно мне ни к чему.

Саша взглянул на свои тонкие белые пальцы, освещенные красным светом, вытер лоб рукавом и тяжело вздохнул:

— До чего же они нудные, эти светские свадьбы! И что невеста нашла в женихе? Впрочем, оба невзрачные, некрасивые, так что…