Клуб неисправимых оптимистов
Шрифт:
— Да.
— Ты их написал?
На этот вопрос ответ был готов заранее. Я прикрыл ее руку своей. Улыбнулся, устремив задумчивый взгляд на волшебный фонтан. И мы остались в саду до закрытия.
Так началась моя «карьера» поэта. Гордиться было нечем, но худшего я избежал. Не выдал свою истинную сущность. Пусть тот, кто всегда говорил только правду, никогда не отвечал «да», произнося про себя «нет», не пытался скрыть от окружающих свою некомпетентность, невежество и несостоятельность, первым бросит в меня камень. Те, кто улыбались через силу или демонстрировали интерес, когда им было плевать на рассказ собеседника, поймут меня. Я не гордился собой, но выбора не было. Двусмысленное положение, в котором я оказался, бесило, но я убеждал себя, что главное — поэзия и разделенные эмоции.
— Ей правда понравилось?
— До ужаса. И я говорю это не для того, чтобы польстить вам.
— Я очень рад, Мишель. Вы даже не представляете, как я счастлив! Эти стихи из другой эпохи. Честно говоря, я сомневался. Не знал, оценит ли она.
Саша повесил сушиться последние фотографии и объявил:
— Это нужно отпраздновать.
Мы прошли в служивший кухней закуток. Он взял бутылку пастиса и налил два стакана до краев.
— Я столько не выпью.
— Так не пойдет, мой милый. Все поэты пьют, Мишель. Чем больше пьют, тем лучше пишут.
— Неужели? Это обязательное условие?
— Мои любимые поэты пили много. Да, они страдали. Если не испытываешь боли, если у тебя хоть чуть-чуть не кружится голова, стихи выходят пресными. Лучшие поэты жестоко страдали и были алкоголиками. Исключения из этого правила крайне редки.
Мы выпили за поэтов и поэзию. Никогда прежде я не видел Сашу таким веселым и воодушевленным.
— Я бы хотел получить еще одно стихотворение.
— Я вас предупреждал, Мишель, маленькими дозами. Каждое новое стихотворение должно казаться плодом долгого и мучительного труда. Вы ведь не туфли ей дарите. Необходима тайна, загадочность.
Он взял конверт, перевернул его и, как и в первый раз, мгновенно написал стихотворение. Легко, без задержек и исправлений. Саша не мог сочинить его при мне. Сколько же стихов хранится у него в памяти? Он протянул мне конверт.
— Я выучу его наизусть.
Дома, после ужина, я решил проверить Сашину теорию на деле и налил себе виски. Папа любил выпить стаканчик в субботу вечером. Виски его веселил. У напитка был привкус лекарства, он обжег мне горло. Я попытался допить до конца, но не смог и вылил остаток в раковину. В животе разгорался пожар. Я сидел, положив перед собой чистый лист бумаги, голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Ощущение было восхитительное. Я чувствовал себя пьяным страдальцем и промучился полночи. Сашино правило на меня явно не распространялось. Вдохновение так и не пришло. Я ждал, что перо запорхает по бумаге и заполнит ее волшебными строками, но не мог написать ни слова, ручка как будто прилипла к пальцам. Другой рукой я держался за живот. Заявляю со всей ответственностью: виски не подействовал и не помог мне стать поэтом. Очевидно, тайна творчества заключается в чем-то другом.
Мост Искусств на склоне дня. Зажглись фонари. Мы стоим и смотрим на Новый мост, на башни Нотр-Дама, отражение платанов на серебристой воде, заснувшие на ночь баржи. Мы не в Париже, а в каком-то волшебном, отделенном от остального мира пространстве. Никто не в силах противиться его чарам.
…Что случилось с птицами наших душ? Улетели в долину, Срываясь на крик Их безумие подобно беспощадному волчку Наш разум расстроен Наши глаза горят желтыми и красными огнями Мы пытаемся забыть о ненависти Березы молчат Я говорю с ночью С исчезающим туманом Вечность — всего лишь день…Так пристально она никогда на меня не смотрела. Ее взгляд был ясным, глаза сверкали. Я ждал, что Камилла о чем-нибудь спросит, но она просто взяла мою руку и крепко сжала. Мы молчали. Слова были не нужны.
Есть такая пословица: «Коготок
увяз — всей птичке пропасть». Я оказался в ловушке, отрезал себе путь к отступлению. Признать свою вину, сказать: «Я тебя обманул» — легко. Признаться: «Я ничто, иллюзия. Во мне нет ничего особенного или оригинального» — невозможно. Произнести подобное — значит отречься от себя. И ты молчишь. Продолжаешь в том же духе. В тот день, в 18.45, я понял, что такое порочный круг.12
Мы решили сходить в «Синематеку». В память о нашем судьбоносном столкновении молча постояли на тротуаре, почтительно склонив голову. «Кто первым засмеется, покупает билеты!» — сказала она. Платить пришлось мне. Начинался дождь, и мы пошли в зал, не поинтересовавшись программой. Народу было не много. Свет погас, на экране появились титры. Через несколько минут я понял, что знаю, кто играет главного героя. Тибор Балаж избавился от морщин, сбросил вес и выглядел лет на десять моложе. Тот, кого называли венгерским Марлоном Брандо, изображал героического партизана, пускал под откос поезда, казнил гестаповца, жертвовал собой, чтобы спасти товарищей, молчал под пыткой и шел на расстрел, крикнув на прощание: «Да здравствует свободная Венгрия!» На последнюю фразу социалистическая цензура закрыла глаза.
Я рассказал Камилле, как мы познакомились, как он сбежал и вернулся на родину. Она сказала, что он «красив, как Бог, и полон животной мужественности». Кино — искусство обмана и иллюзий. Я умолчал об Имре, об их с Тибором трагической любви и о цыпленке. Женщины должны безгранично доверять звездам экрана.
— Хочешь, сходим как-нибудь в клуб? Я познакомлю тебя с друзьями.
— По-моему, шахматы — ужасное занудство.
На выходе из «Синематеки» мы столкнулись с Уильямом Делезом. Он вымок под дождем и отряхивался, как пудель, так что брызги летели на окружающих. Я не успел увернуться, и он в порыве дружеских чувств звучно хлопнул меня по спине:
— Давно не виделись. Куда ты исчез? Я больше не могу держать тебе место в зале.
— Познакомься, Камилла, это мой друг Уильям. Он киношник.
— Вы снимаете фильмы?
Уильям не устоял: желание поговорить о кино оказалось сильнее, он пропустил сеанс, и мы зашли в бистро выпить кофе.
— Мишель рассказал мне о вашей встрече. Началось все красиво, но потом слегка затянулось — на мой вкус. Необходимы потрясения, иначе фильм выйдет скучным. У меня появилась идея получше. Начало не меняем, но потом герой встречает другую девушку, путает ее с первой, она оказывается голландкой, они седлают велосипеды и отправляются открывать мир. Я написал сценарий за месяц. Назвал «Летние обещания». Многие прочли — всем понравилось. Я жду решения насчет финансирования. Мой будущий продюсер приятельствует с одним из членов комиссии. Мы сделали предложение Жан-Клоду Бриали. [179] Он сейчас на съемках, а два дела одновременно делать не умеет. Я постараюсь протыриться в ассистенты к режиссеру его следующей картины, тогда смогу сам с ним поговорить. Вот, прочти сценарий, потом расскажешь, как тебе. Это седьмой вариант.
179
Жан-Клод Бриали (1933–2007) — актер театра и кино.
С этими словами Уильям положил на стол брошюру в полторы сотни страниц. Я много раз просил у него сценарий — мне было любопытно, как он интерпретировал нашу историю, — но так и не удостоился этой чести, а тут — нате вам! — увидел женщину и распустил хвост. Я полистал сценарий и обнаружил, что герои между двумя диалогами иногда слезают с велосипедов, но разговора не прерывают. Революционная идея Уильяма заключалась в том, что он хотел снять свой фильм в реальном времени, единым кадром без монтажных соединений.
Когда Уильям увлекался, его было не остановить. Он знал о французском кино абсолютно все — актеров, продюсеров, режиссеров — и сообщил нам массу увлекательных, неизвестных прессе деталей. У нас на глазах творилась история национального кинематографа. Он взял руку Камиллы и заглянул ей в глаза:
— В жизни ты намного лучше.
— Почему ты так говоришь? — удивилась Камилла.
— Мишель нарисовал твой портрет-робот — вроде полицейского фоторобота, на нем у тебя была очень странная голова.