Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

Наглостью. В уголке его рта, между холодной,

неподвижной верхней губой отличника и нижней,

беззащитной мальчишеской, пухлой и розовой, качнулась и

замерла, столбик серого пепла грозя рассыпать, уронить в

любую секунду, о, святой и безгрешный Антоний, Антон

Семенович, покровитель всех высших и средних,

исправительные не исключая, конечно же, учреждений и

заведений, она, до половины истлеть не успевшая, вызывающе

длинная, немыслимая, недопустимая, но вот вам сюрприз,

сигарета болгарская с фильтром.

Боже.

— Пардон, — пробормотал, приятным румянцем щеки

согрев, смущенный несколько Алеша и притворил тотчас же

дверь, но не успел вась-вась железок звонких щелчками

быстрыми еще раз подтвердить.

Сократились парные и непарные, плоские, широкие,

икроножные и тазобедренные (похоже, все-таки разминка

носоглотки скорее исключение невинное в часы вечерних

тренировок) тень, белая футболка, мелькнула быстрая в

интимном закутке спортзала.

— Тук-тук, — услышал Алексей, — тук-тук, — его

определенно, явно просили не спешить.

— Тук-тук, — не бойся, негромко косточки, костяшки

пальцев вынуждали вибрировать эмалью белой крашенное

дерево.

— Ну, что? — спросил он, свет вновь впустив в свой

узкий коридор, и растерялся снова, и замолчал, такого блеска,

таких вот карих и беспутных огоньков, нет, не дарил ему еще

никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной

и пустой средь вечеринки классной развеселой.

— Дай-ка, — шепнули незнакомые губы и раскрылись в

улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.

— Дай-ка… дернуть разочек.

Чудесными деталями явления этого внезапного

четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей

и без того разнообразных груз, доставленный из школы

прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,

мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,

интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,

доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты

мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,

без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.

Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,

опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого

передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние

аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость

силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если

движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то

кровожадность изощренную, тевтонское упорство в

достижении цели ни в коем случае, конечно.

Что ж, Галине Александровне, женщине с

анемичными губами, скругленными разводами морщинок

ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе

подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук

удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,

сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время

позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей

радостью жизни.

Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть

с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как

правило, обиду выместить так незатейливо и просто,

утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем

не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не

то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной

валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным

желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху

смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника

Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в

системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,

как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,

свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,

отдать на растерзанье всему свету.

Гад.

Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в

люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший

Константин или сестра Надежда, баловни судьбы, успевшие

урвать достаточно, пожировать неплохо на довольствии, под

крылышком народного комиссариата дел внутренних,

секретных и совершенно секретных, с грифами "хранить

вечно".

Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову

пришлось искать человеческую, чтобы глазами, зеркалом

души любоваться, когда в сердцах и без предупреждения

кухонной тряпкой так захочется проехаться от уха до уха.

Собственно, таких, всегда готовых гнев ее принять

смиренно, у Галины Александровны имелось две. Белокурая,

дивная дочки Светочки, цветочка, лапушки, лишь поцелуями

нежнейшими, сладкими, сахарными осыпалась. Ну, а уж

Валентин Васильевич и сынок его, Алексей Валентинович,

Ермаковых парочка, всем остальным из арсенала не слишком

уж изысканного жены и мамы.

Терпели оба, молча, стоически, всегда.

Тем поразительнее случившееся в тот майский вечер,

предлетний день, когда привыкший лишь очи долу опускать

Алеша, Алексей, от первого удара сумел счастливо

увернуться, а прочих же (ах, бедная Галина Александровна,

ах, несчастная мать) да попросту не допустить. Руками,

пальцами в отметинах от маркого шарика ручки копеечной, он

вдруг внезапно, сам себе не веря, в полете запястья неуемные

поймал и удержать с трудом, но смог, на безопасном

расстоянии от себя, покуда истеричке угодно было беседу с

ним родительскую продолжать. Беседу, коя по сей причине

неожиданной обернулась для мамы дорогой серией