Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

невыносимо унизительных, бессмысленных конвульсий.

В противоположность мамаше растленного, папаша

прелюбодейки подобному сомнительного свойства испытанию

свои отеческие чувства не счел необходимым подвергать.

Хотя товарищ Старопанский и наперсница его, завуч с

фамилией морской и бравой, правда глазами неромантичными

совсем, непарными, увы, и сизыми, Надежда Ниловна

Шкотова, на пару никак не меньше двух часов, дыхание не

переводя, пытались в нем пробудить суровости дремучие

инстинкты.

Не вышло. С детьми не совладав, два педагога

лауреата и с папой Доддом пообщавшись, лишь нервную

систему свою собственную опасно возбудили.

Дома, застав готовую к чему угодно Леру в кухне,

Николай Петрович некоторое время молча и с известной

обстоятельностью изучал нежно булькавшее содержимое

утятницы, хмыкал, щурился, любуясь процессом размягчения

крольчатины, и уже только опуская крышку, заметил без

строгости особой, впрочем:

— Морковки, Валя, положи побольше.

Затем он сделал то, чего не делал никогда до этого. А

именно, в столовой, в той самой комнате, где на диванчике

Николай Петрович забывался ежевечерне сном перед вечно

рябящим ящиком "Березка", он стол облагородил

единственной, но стараниями Валеры всегда свежей

скатертью, на середину коей, на шершавый крест, бутылку

выставил "Розового десертного" и к ней уже присовокупил, с

улыбкой странной, необычной, не свой стаканчик неизменный

с названием смешным "мензурка", а два, да, два зеленых

торжественных бокальчика.

За ужином папаша подчевал Валеру рассказом о

новом карабине системы "Барс" брата Василия, и судя по

всему, остался доволен и собой, и кроликом, но, главное, был

умилен, и даже умиротворен впервые явно заставив дочку

испытать и легкое отвращение, и приятное недоумение, и

движений забавную неловкость, и безобразие зевоты

непрошенной, неодолимой.

Утром он, как бы между прочим, сообщил своей

голубе следующее: учебный год для нее завершился на две

недели раньше срока, новый начнется, как обычно, в сентябре,

но не в третьей, а в седьмой, без всяких уклонов, прихватов,

претензий, обыкновенной общеобразовательной школе, ну, а

сегодня, часа в три после обеда заедет на своем ульяновском

"козле" дядя Вася:

— Особо сидор не набивай, навещать буду, — и увезет на

лето к тете Даше, Дарье Семеновне, учительнице сельской,

сестре двоюродной медведей Доддов, в избе которой, кстати,

Лера провела два первых года своей жизни.

Нелюбопытным, в общем, оказался папаша нашей

милой героини.

Но думать не следует, будто бы на свете так и не

нашлось души, готовой выслушать по-родственному

признаний жаркие слова:

— И тут он, знаешь, так серьезно-серьезно говорит:

"Ах, ты просто ничего не понимаешь, Валера, ведь я же

Маугли, зверек, волчонок".

— Ну, а ты, что же ты ответила? — глаза Стаси, сестры

молочной, дочки тетидашиной смотрели из-под стекол

единственных в семье очков с сомнением и чувством вечного,

как бы родительского (с оттенком жалости такой, печали)

превосходства:

— Ты что ответила на это?

— Ничего. Ничего, сказала, что я кошка, черная кошка,

мяу.

Ах, Стася, ровесница, студентка ныне института

культуры, как ей хотелось, Боже мой, увидеть, разок один

взглянуть на этот феномен, если не врет, конечно же,

сестрица, красавец, умница, отличник и Лерка, "зараза

чертова", — как выражается изящно мать, сердясь и удивляясь.

Хотелось, очень, да, но судьба, вернее будет, впрочем,

физиология, распорядилась по-другому.

Ровно за два дня до того, как из перегретого летним

солнцем пазика у леспромхозовского магазина, неловко

щурясь, вышел улыбчивый, застенчивый, уже студент

биологического факультета Томского государственного

университета, Алеша Ермаков, бедную Стасю сосед на

зеленом "Урале" свез в районный центр, где девочке очкастой,

худышке угловатой и заносчивой, нетрезвый эскулап оттяпал,

недолго думая, взбесившийся, должно быть, сослепу, кишки

отросток.

Итак, около трех часов пополудни, в один из дней

потного, душного августа, вслед за небритым мужиком,

Антоном Ерофеевым, умудрившимся в рейсовый, белый с

красной полосой автобус загрузить окалиной припорошенную

связку тонких металлических труб, по узким, резиной еще

крытым ступенькам сошел и на лишенную домашней

скотиной гордой прямизны траву ступил разношенным

сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный

молодой человек приятной городской наружности.

Приезжий определенно намеревался закурить, дабы

взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать,

но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено

было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой

родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас

же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный

юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге,

батона белого кусками суховатыми очередную сотню

километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое

великолепие, нахальных глаз чудесный блеск и

возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое

торжество. В руках его милая Лера-Валера держала

обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским

сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще

товаром в ассортименте скудном таежного сельпо,

противоестественное пристрастие к коему вызывало у

населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших