Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

полном составе, дружно стали для улучшения обзора и

конвекции расстегивать партийный шевиот, девка-оторва

опрокинула, в окно столкнула двухтумбовый и вместе со

стеклом стальную халтуру, тяп-ляпство из гнутых прутьев

высадила.

Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,

Судьбе не раз шепнем, — на теплый, пыльный суглинок

мая приземляясь, колени выпрямляя и отряхиваясь:

— Чао!

СУББОТА

часть третья

ЛЕРА

Он позвонил в субботу. Валера только-только

закончила беседу глупую и утомительную со свиньей,

внезапно объявившимся и алчущим общения немедленного,

тесного, подонком Симой Швец-Царевым.

— Ну что, кинозвезда, должок-то будем отдавать?

прохрюкал, прочавкал претендент очередной на обладанье

прелестями девичьими.

— Или ты думала, забуду и прощу? Ась? Плохо слышу,

повтори-ка? — был жеребец наредкость нагл и по обыкновению

решителен, Бог знает каким образом, с чего и почему, ей

отрицательное, красное выведя сальдо.

Себя же он явно чувствовал в плюсах. Еще бы. Вчера

за ужином в "Южбассе" под молодецкие коленца

"Мясоедовской", под коньячок со вкусом неутраченным

исходного продукта, который шкуркою лимонной и то не

сразу перешибешь, брат Вадик выдал младшенькому Диме,

извлек из накладного пижонского кармашка и бросил через

стол бумажку неказистую, измятую, однако, купленную

Симой, тем не менее, за деньги настоящие.

Для ощущенья жизни полноты, помучал чуточку, но

отдал. Кинул. Бери, сопляк. Скажи, спасибо.

Конечно, угодил в тарелку с шашлыком, но не

испортил этим настроение и аппетит единокровного, родного.

Наоборот, необычайно возбудил, взбодрил и даже окрылил

наследника традиций героических до степени, потребовавшей

скорейшей смены общей залы предприятья общепита на узкую

кабинку мужской уборной заведенья. Там оказавшись,

впрочем, Сима не стал рвать молнию и пуговки, в зеленых

бликах малахитовых щербатой плитки он почерком зазнобы

"мама мыла Машу" насладился, затем движеньем резким

отделил придаточные неуклюжие от главных безобразных,

отнял у подлежащих, пусть мерзкие, с ошибками

чудовищными, но все-таки сказуемые, смешал приставки,

суффиксы и корни, сложил на край фаянсовый, подошвами

изгаженный, бумажек мелких стопку, и сжег. Смахнул

ботинком пепел в вазу неопрятную и утопил в водице рыжей.

Вот это помнил. Отчетливо и ясно. А далее — ком,

муть, ерунда зеленая. Пил все со всеми. Размахивая вилкой,

обещал лишить врача команды первой лиги внешности

приятной, пытался забодать его чуть теплого, прижать к

столбу фонарному железным ситом передка тупого

жигулевского, блевал в окно, с педали газа ногу не снимая, на

развороченном асфальте у Щетинкиного лога подвеску чудом

не разнес, но потерял колпак, остановился, подобрал, стал

надевать, да от усилий непомерных сомкнулись очи, и к

пыльному, горячему крылу припав, уснул, забылся бедолага.

Короче, милость Творца в том непостижимая, что

утро встретил не распотрошенным трупом в морге, а ссадин и

синяков происхожденья неизвестного в расчет не принимая,

живым и невредимым, у открывающейся всем страждущим на

радость ровно в семь, железной шайбы, пивной точки при

речном вокзале.

Кровь разогнал, разбавил, охладил парочкой кружек.

Свел горизонта линию с воображаемой границей неба и земли,

твердь под ногами ощутил, на кожемитовое плюхнулся, дух

смачно отрыгнул ячменный и порулил домой. Нажрался

пирога вчерашнего, распухшего от осетровых нежного филе, и

завалился в люлю. Баю-бай.

Спал, до двенадцати подушку обнимал, дышал в

атлас, лен слюнкой увлажнял. Сон славный вторничный,

вторженьем смеха вадькиного прерванный столь безобразно,

счастливо досмотрел в субботу, и пробудился, будто бы и не

было трех этих гнусных дней, в отменном духа расположении,

готовый жизнь продолжить с той минуты, когда несчастная

едва не прервалась.

А закачалась дивная на волоске в миг сладкий смены

мягкого и круглого на гладкое, упругое, прохладное. После

того, как первой, витаминами, солями минеральными богатой

травушки откушав, попер бычок, расталкивая стадо, прочь, к

черту, двинулся от опостылевшей пеструхи к маячившей там,

с краю, гордой, тонконогой, черненькой.

Му-уууу-ууууу!

— Что значит, не получится сегодня?

Дурная Лиска, добраться до сахарных берцовых,

большой и малой, вознамерившись, щенячьими, но

остренькими зубками хозяйку заставляла быстро, очень

быстро соображать.

— Так у меня же съемка, Сима.

— В субботу?

— В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность",

будем там записывать для передачки новой программу

дискоклуба Горного.

— Хо, хо, гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим,

танцы-шманцы. Когда заехать за тобой-то? За час намазаться

успеешь?

— Уже в порядке, не волнуйся, за мной послали

полчаса назад со студии дежурку, вот жду с минуты на

минуту.

— Ну, тоже катит. Значит там встречаемся. Начало-то

во сколько? В шесть? Ну, все, замеряно. Чулочки красненькие

не забудь надеть.

Ню-ню-ню-ню.

Козел. Счастливо наловить тебе впотьмах каких

захочешь, красных, синих, черных, заштопанных вчера и

разошедшихся сию минуту в аллюре страстном.

Похоже кинула, так просто. Еще бы одного неплохо

так же точно оставить с носом, в луже, на бобах. Или ни в

коем случае? Перекреститься, что в день, когда Алешка сделал

дурой, он, кстати так, вонючка, нарисовался, мосье Курбатов,