Книга-диалог 2

***

Я: Поэт знакомый мне ответил – стихотворение мое обсирает. Даже слова его тут копипэйстить не хочу! Девчонке уже отослал все равно… Так-то он прав, наверное… Стыдно! Но пусть уж, хоть, до завтра повисит стихотворение на странице… Отвечать ему не буду.

С: А двум другим поэтам понравилось!

Я: С одним (точнее одной) из которых я раньше спал. Так что объективности нет. Но, можно себя утешать, что если уж им понравилось, то та уж девчонка точно примет за настоящий стих. Не заметит уж, что там «ни о чем, нет интересных троп и музыки»… Все-таки отвечу ему!

***

С: Щас залипнешь в разговор. И книга не получится. Правильно, ведь, он сказал, что когда после перерыва начинаешь писать, то сначала пишешь всякую херню, пока не придешь в норму, и что первое, написанное, чтобы расписаться, не нужно выкладывать. Вот эти 26 страниц, которые мы с тобой написали – это как раз и есть «всякая херня», разминка, чтобы расписаться. Которую не стоит выкладывать. И только сегодня, возможно, мы придем в норму. И то не факт. Особенно, если будешь так отвлекаться на смс!

Я: Это другой подход к литературе. Моя позиция, что невозможно писать херню, в принципе. Что все гармонично. Любое самовыражение содержит часть моей души, а значит, законно. И если душа сплющена работой и обстоятельствами, значит, вот в этот момент я такую сплющенную душу и выражаю.

С: Это если читатель дочитает досюда, то ты эти слова ему скажешь. Но кто дочитает?

Я: Любители экспериментальных форм в искусстве.

С: Короче, готовься, что все твои книги будут очень сильно засирать.

Я: Прошлая книга была лучше…

С: Потому что ты ее не после увольнения и запоя начинал.

Я: А сейчас я самовыражаю вот такое свое прибитое состояние! Поэтому и текст прибитый. К тому же, вторая книга часто хуже первой. Потому и сделаю ее покороче.

С: Может, тебе стереть эти первые 26 страниц и начать заново?

Я: Нет, это мои силы и мое время. Я принципиально не пишу нормальный роман, а просто даю срез внутренней жизни. Такой, какая она есть сейчас. А сейчас она вот такая. А поэт этот просто меня недолюбливает. Вот и критикует…

И вообще, давай, как и в прошлой книге, ты будешь верить в успех и достоинства текста, а я буду критиковать? А не наоборот. Ты же источник силы и смелости! А я страдаю и боюсь. Просыпайся уже давай!

С: Ок. Это гениальный текст. Настоящее произведение искусства.

Я: Это почему это?

С: Тебе приятно это писать. Процесс наполняет тебя энергией. Вот сейчас, когда ты по– настоящему уныл, я снова стал несгибаемо поддерживающим. Это само по себе ценно.

Я: Меня греет. А читателя? Произведение искусства это то, что воспринял хоть кто-то, кроме автора.

С: Потом воспримут. Суть не в том, написано это по правилам или нет. Суть в обмене энергией, а он идет. Энергия жизни пробивается из родника твоего существа сначала в твое сознание, а потом достучится и до читателя.

Я: Давай уж лучше про психоаналитика!

С: Ок. Вот призывала она тебя к осторожности и что? Чего плохого?

Я: Плохо то, что невысказанное чувство стало копиться во мне, нарывающим пузырем. Внешне это выражалось в том, что я стал чахнуть и угасать. Стал еще хуже работать. Внутренне выражалось в растущем напряжении… И, в конце концов, прорвалось в форме пьяного скандала. Как если человеку совсем запретить ходить в туалет, то, рано или поздно, он просто описается, там, где стоит, будь это хоть на трибуне. Невозможно же терпеть до бесконечности! Вот меня и прорвало. И так как это был не спланированный перформанс, а неожиданный срыв, получилось все максимально уродливо.

С: Подробностей рассказывать не будешь?

Я: Не хочу. Выбил он меня из колеи своей критикой, поэт этот… Не понимает он меня! Моего подхода к творчеству не понимает. Я исхожу из того, что плохо писать невозможно, что графомании нет. Даже если ты пошлейший человек, у тебя будет свой минимум читателей. Таких же пошляков, которых ты будешь честно греть.

У меня на работе у начальницы на столе, в рамке, под стеклом стояло поздравительное стихотворение – от коллег на 8-е марта. Скачанное, видимо, откуда-то из интернета, с сайта поздравительных стихотворений, и распечатанное на подарочной бумаге фигурными буквами. Вот это был адище офисной пошлости! В смысле, сам текст. И ничего! Её грело. Для неё это были стихи. Такие, что можно поставить в рамку под стекло на видное место… Так что плохих стихов не бывает. Бывают высокомерные люди. Хотя и их не бывает…

С: Все равно как-то не убедительно. Получается, плохо вообще писать нельзя?

Я: Не забывай – я нападаю, ты критикуешь.

С: Нападай!

Я: Я всерьез встревожен за свою судьбу. Текст, правда, ужасен. И первый был ужасен и получит тонны заслуженной критики, или, что еще хуже и вероятнее – тонны заслуженного равнодушия. А тут даже той безумной откровенности нет (единственная изюминка прошлого текста). Ощущаю себя графоманом, летящим к осознанию своей бездарности и гибели. Всю жизнь откапывал сундучок с талантом, откопал, а там вместо золота – гнилая ветошь. А жизнь назад не отмотаешь!

С: Твое творчество, нужно судить по другим законам. Строго говоря, это не творчество. Это акт общения. Общение не может быть плохим. Не может быть плохой (с художественной точки зрения) молитвы. Не может быть плохого «Привет! Как дела?». Это все может быть пошлым и неискренним. Но даже и в этом случае, это лишь значит, что это твой честный потолок. Значит, пошлость и неискренность и есть твоя искренность, тепло и глубина. Искусственность и фальшь и есть твое настоящее и, значит, по-настоящему ценное.

И в любом самом беспомощном акте творчества больше жизни, чем в высокомерных рассуждениях о литературных тропах и музыке стиха.

Да ты и не ставил себе целью достичь интересных троп и музыки. Ты даже не помнишь и не понимаешь, что это такое!

Я: Щас, вроде, поживее заговорил… Но кто досюда дочитает?

С: А ты эпиграфом поставь: «Читать до конца!».

Я: А если я так уверен в своем творчестве, зачем я спрашиваю мнения людей, которые пишут по другим законам? Если я принципиально плевал на законы, зачем мне нужно знать, соответствую ли я им?