Книга Каина
Шрифт:
Кажется, я наблюдаю живущий моей жизнью автомат: наблюдающий, ожидающий, улыбающийся, жестикулирующий. То есть, работая над этим текстом, я вижу, как я над ним работаю. В этот момент я замер — на десять секунд? Пять? И робот строчит дальше, фиксирует, обнаруживает свою сущность. И нас с ним двое, один вступает в приход, а второй своим наблюдением обеспечивает первому провал. Бесконечно заглядывать в себя — значит осознавать то, что дискретно и ничтожно; это значит отделять Я, которое осознаёт, от Я, которое осознаётся… и кто это? Как это меня угораздило увязнуть в третьем числе? Идентификации, словно 63 кожицы лука, последовательно отлетают, едва начинаешь об одной из них размышлять, улавливать её, притворяясь что ощутил её. Их можно увидеть. Мошенничество какое-то.
У меня появилось знакомое чувство, что я рассматриваю всю свою жизнь как путь к настоящему
У меня не получалось вернуться обратно к своим мыслям, чёрт их знает, куда они разбрелись, а моя бывшая личность бледнела и рассыпалась, будто исчезающее отражение на потревоженной поверхности воды. Если бы я посмотрел в зеркало и не увидел там своего отражения, по-моему, я бы не слишком удивился. Человек-невидимка… Некоторое время моё существование было пассивным, как существование полена. Я находился на коррелятивном уровне прихода, когда движущийся сок в темноте оживает в венах леса; затем, чуть попозже, то ли постепенно, то ли вдруг, меня унесло в некое духовное возбуждение, спровоцированное каким-то объектом из внешнего мира, при всем при том остающимся анонимным. И это явное возбуждение являлось причиной и случаем выразить его, обратившись к ширинке брюк, чему я незамедлительно себя посвятил. Так происходит становление самосознания и вновь им созданного мира.
Кафка говорил: «Каждое слово для меня опутано сетью сомнений, я замечаю их раньше слова, и что же? Я вообще не вижу слово, я его придумываю».
… Оставаясь на барже долгое время в одиночестве, я подчас ловил себя на том, что ищу тему, на которую можно подумать, хотя бы приблизительную. Хотя во многих открытиях мне нравится сам факт их достоверности, когда моя мысль уподобляется вырубленной в камне надписи, бывают моменты… постоянно подозреваю в этом грехе настоящий момент… полного раздолбайства, когда плохо связанными предложениями и целыми абзацами, я исторгаю поносные потоки идиотства и мудрости, высираю один экскремент за другим, импрессионистически мысля и осознавая, что так и не добьюсь более-менее вменяемого конечного порядка. Вся моя писанина идет из глубины моего невежества, и я обнаруживаю, что стремлюсь к определенной грубости выражений, полагая, что оно очень важно для смысла и еще больше — для языковой эффективности в эпоху лёгкого чтива.
Было всё ещё утро. По крайней мере, по-моему. Я вдруг сообразил, что я один. А потом сообразил, насколько часто я это вдруг обнаруживаю. Иногда меня посещала мысль, что обозначить свое существование я могу лишь написав на листе бумаги: Я сижу один. Давно догадывался, что я псих. Пристально смотреть внутрь. Быть отшельником, даже в компании. Желать в тысячный раз наверстать время, чтоб получить силу быть в одиночестве и играть. Незамедлительно на моем лбу расцвел цветок. Каинов цвет. Означать всё и злоупотреблять доверием всего, наслаждаясь вторжением силы в чужое существование. Мне часто представлялось, что лишь через игру можно вкусить силу, не подвергая себя опасности, если таковая имеется, и что, когда дух игры умирает, то остаётся убийство. В чужой мир попасть можно, но не напрямую. Ты спрятался за неким выражением, которое уместно при такой двусмысленности, всю жизнь носил маску, даже в момент, когда эту маску сбрасывал, потому что в глазах другого сам акт раскрывания точно также нуждается в истолковании.
Пока я так лежал, мне вдруг подумалось, что мои мысли бессвязны. Вполне знакомое ощущение. Удерживаясь в одном, максимум двух предложениях, они рассыпались, и я представлял свое сознание в образе неисправной канализации. Ни с того, ни с сего прорывает, а потом через какое-то время её заполняет снова. И каждое наполнение почти в точности походило на предыдущее. Я стал думать о Томе.
— Пошла вон! — сказал я собаке.
Рычание донеслось откуда-то из трепещущего нутра.
— Почему, — подумал я, — я должен с этим мириться?
Собака была всего лишь частью этого, последней каплей.
Когда Том расслаблялся и переставал действовать на нервы… только под герой… словно его дублёр, возникала собака.В мире джанки таких последних капель до фига и больше. Один человек обнаруживает необходимость предоставить больше свободы другому человеку. Нет ни одного, кого бы не довела Фэй. Но она продолжает время от времени со всеми встречаться, когда человек в отчаянии. Быть джанки — значит жить в сумасшедшем доме. Законы, полицейские силы, армия, толпы негодующего гражданского населения, вопящего как свора бешеных псов. Возможно, мы — самое слабое меньшинство из когда-либо существовавших; загнанное в нищету, грязь, убожество, не имеющее даже своего убежища в виде узаконенного гетто. Даже Вечный Жид не заходил дальше, чем джанки, причём без всякой надежды. Вечно в движении. В конечном итоге мы должны идти туда, где джанк, а никто точно не знает, где джанк, нельзя быть уверенным в том, что если джанк есть, его местонахождение не совпадает с приёмной исправительного учреждения. Еврей может встать и объявить: «Да, я еврей, а вот они меня обижают». Всегда есть возможность эффективного сопротивления, поскольку всегда найдутся такие гои, кого не шокирует до глубины души заявление еврея: «Быть евреем — не обязательно плохо». Запоздалая надежда, живущая во всяком джанки, заключается в том, что однажды нас начнут считать не преступниками, а «больными». Если медики[13] победят, кабала станет менее жесткой, но джанки, как и подневольным работникам, все равно придется отовариваться у уполномоченных представителей.
Между потребителями существует тайное соглашение: непрочное, истеричное, вероломное, нестабильное. Терпимость, происходящая из знания, что вполне возможно дойти до той точки, когда лгать, обманывать и воровать становится необходимостью, даже по отношению к другу, давшему на последний дозняк.
Том любит свою псину. Он борется с ней. Для него она единственное живое существо, не представляющее угрозы. Если она вдруг предаст его, он всегда может её убить. Именно собака как-то раз решила, что мне нельзя жить с ним. Это злое продолжение личности Тома, оружие.
За исключением моментов, когда нас держит героин, отношения между нами напряженные и непредсказуемые. Только вмазавшись, я могу простить Тому всё, даже болезненную медлительность, движения как у тепличного растения, когда он жахается после меня. Том всегда жахается после меня. Он никогда не настаивает на этом. Просто следует обычному ритуалу, который я со своей стороны всегда предпочитал игнорировать.
Иногда мы поздним вечером предпринимаем недолгие тайные прогулки по закоулкам Гарлема с целью затариться. У Тома есть в Гарлеме хорошие контакты и он любит брать меня с собой. Если не имеешь отношения ни к одному из подпольных объединений враждебного города, то это полезно для твоего морального состояния. В лунном свете, спускаясь по тёмной лестнице, ведущей вниз к парку, я ждал, когда он скажет: «Я пойду первым».
Я знаю, что он даст мне несколько мгновений застолбить право на первенство, и сомневаюсь, был ли он когда-нибудь хоть разубежден, что я так не поступлю, хотя я ему миллион раз повторял, что мне плевать, кто пойдёт первым, раз уж мы зависли на очередной хате, втолковывал, что он у меня в печёнках сидит со своими заявами. Я долго ждал, когда же Том скажет: «Ты иди первым, Джо», но он так этого и не говорил, и сомневаюсь, что когда-нибудь скажет. Я спрашивал у него, почему он так цепляется за этот ритуал. Он отвечал одно и тоже. «Никогда не знаешь, когда нагрянут мусора. Если облава, лучше пускай палево будет при мне». Но это не объясняет всего. Не всегда обязательно быть мышкой, даже если ты джанки в Нью-Йорке. Это своего рода беспорядочное создание напряга в ситуации, которая, Бог свидетель, и без того чересчур напряжная, чем здорово меня бесит.
Если только мне не плохо физически, мне абсолютно наплевать, кому идти первым. Том притворяется, что с ним все по-другому. Он врёт. Никакой крайней необходимости не существует. Притворяться в том, что она есть — значит устраивать истерику перед лицом злобного домысла. Это совсем не то, что истерия, свойственная нам каждый божий день в нашем опасном положении… (спускаешься по лестнице в два часа ночи на пустынную платформу метро на 125-й улице, за тобой идут, как тебе кажется, два неопознанных субъекта… без паники… теперь следят за нами с другого края платформы… если подойдут ближе чем на два ярда, сбрасывай палево.) Именно эта покорность неведению привела к тому, что джанки заклеймили как угрозу обществу.