Книга Каина

Девушками, теперь они взрослые женщины, были Виола и Тина.

Помню, как Виола в нижней юбке стояла над раковиной. Её розовато-лиловые подмышки блестели от мыла. Она обтёрлась губкой, и мыльная пена вернулась в крошечный бассейн, где находилась ее рука. Маленькому клинышку мокрых волос, по которому струилась вода, в то время было восемь лет, а самой подмышке — двадцать два. Её волосы испускали электричество, а она пока ещё оставалась в женском монастыре примерно в одно время с первым расцветом кроваво-красных роз. Её физическая красота принесла ей какого-то умника, и в моменты крайнего напряжения она, чтобы справится с ним, обращалась за помощью к церкви. Малькольм изучал медицину, квалификации пока что не получил. Они жили в каких-то невразумительных меблированных комнатах в восточном районе города. В первый раз она забеременела демонстративно, в нищете, и с того времени, поскольку муж превратился в полу-инвалида, в её комнатах царила некая мрачность, а вела она себя в той или иной степени демонстративно уныло. Ребёнком я был всегда влюблен в Виолу.

Каждый раз, как я видел Ангуса, он или ложился спать, или только что встал. Он любил поспорить и неторопливо поразглагольствовать, склонный к как будто бы неопровержимым абстракциям. Когда оные не обсуждались, он начинал свои речения, прерываемые или оканчивающиеся зевотой, часто он вдохновлялся погодой. Это странно, поскольку он проработал на заводе в ночной смене четырнадцать лет, и подробности погодных условий стали для него не более, чем просто воспоминаниями. «Холодно», — объявлял он. Или: «Жарко». Или иногда: «Идёт дождь». Присутствие слушателя было ему особенно на руку, когда он комментировал погодное состояние за день. Ангус сужал свои серые глаза и потирал внушительных размеров кадык. Он у него был белый, острый, напоминал сустав ощипанного цыплячьего крыла. Если возникала несостыковка между преподнесённой собеседником информацией и метеорологической сводкой по радио, Ангус погружался в раздумья. Если собеседник всё ещё оставался с ним, он задавал вопрос своим размеренным и высоким голоском: «Ты сказал, на улице весь день дождь?» Собеседник неуверенно кивал. «Забавно, — продолжал Ангус. — А по радио сообщали: переменная облачность с осадками».

Моя вторая сестра, Тина, была замужем за Ангусом, и по воскресеньям, утром, после чтения воскресных газет, выполняла с ним супружеский долг. Это происходило на кровати, за зелёными шторами в фотографией Эльвиры, с тех пор как сестра стала обеспеченной женщиной, стояло пианино. Она держала небольшой универмаг, работавший по шестнадцать часов в день, включая воскресенье. Ситуация усложнилась, когда дядя пал жертвой тромбоза венечных сосудов, потому что последние годы он всего по шесть дней вкалывал на кухне большой столовки и, таким образом, мог на седьмой трудиться в универмаге.

— Предупреждать надо! — подытожила тетя Гетти после финального спазма.

Это случилось, когда Тина была элементарно некрасивой. После того, как она заболела базедовой болезнью, я навещал её в частной клинике, где она жила со своими неприятностями, с глазами, похожими на варёные яйца, и горбатой шеей. Среди разбросанных шпилек, обёрток от шоколадок, сигарет с фильтром и хворых дам, каждая из которых по-своему с удовольствием страдала в компании таких же страдалиц и баловала себя туалетной водой и дорогими постельными покрывалами, какие инвалиды такого рода таскают в подобные заведения. Все они непонятно чему радовались, мило прикрыв жир шёлком и кашемиром, испускали двусмысленный аромат духов, болезни и пота. Они страшно обожали санитаров.

Тина время от времени выписывается, но бывают странные моменты, когда её глаза вдруг начинают расфокусироваться, и у неё появляется фишка глядеть одновременно в пол и в потолок. Если она не забывает, она надевает чёрные очки, но любит повторять, что в них нет необходимости.

Гектор — мой друг детства, был самым младшим в семье. Вернувшись из оккупационной армии в Германии, он заделался коммивояжером. Подобно большинству молодых торговых агентов, он только «топтался на месте». Но несколько месяцев спустя Гектору своим глазом коммивояжера удалось узреть самые мрачные тайны. Других глаз у него не было.

Сейчас кажется, всё это было давным-давно, а отец утверждает, что дом его брата был всего-навсего идиотским вокзалом.

9

Пять утра. После полуночи за тремя из наших барж подошел буксир. Вытянувшись в линию, мы двигались по тёмной воде мимо Бруклина к Кони-Айленду. Моя баржа замыкала караван. Огни чёртова колеса ещё горели. Проплывая мимо, я скорее почувствовал, чем увидел бурлившую там жизнь. Гнетущие звуки. Вдруг у нашего правого борта — неописуемая атлантическая ночь, — необъятная, черная, зловещая; пропали огни побережья Джерси. Теперь мы плыли в открытом море, пока не достигли подветренной стороны Рокэуэй-Пойнт.

Кое-кто из капитанов мне об этом рассказывал, но сам я как-то не задумывался о том, как плоскодонную баржу почти до планширов загружают тоннами камня, и она ползёт в караване за буксиром, а потом неожиданно о её борта ударяется атлантическая чернота.

Сегодня вечером меня здорово позабавило, что это случится на Кони-Айленде, рядом с чёртовым колесом и прочей бредово-покатушечной машинерией.

Я выкурил косяк и как раз заваривал кофе в каюте, когда произошёл толчок. Почему-то за штурвалом буксира неверно прикинули расстояние, когда огибали сигнальный буй, отчего он обезумевшей крышкой проскочил между соединяющими караван тросами. Сначала я услыхал резкий треск где-то на одной из впереди идущих барж, потом непонятно где поднялся то ли скрежет, то ли стук, который, как мне показалось, быстро двигался к моей каюте. Стоило мне открыть дверь, неизвестный предмет, похожий на огромную бутыль из-под «Кьянти» поднялся из водяных брызг, опрокинулся, быстро и призрачно, на левый бок кормы и пропал из виду за бортом в бурлящем водном желобе. Я всё стоял и думал, что это была за чертовщина, как неожиданно понял, что справа по борту от меня расстилается чёрное, чернильное полотно Атлантики, перекрывая собой даже ночное небо.

Я продолжал стоять на ветру, вцепившись в дверь рубки. Морская гладь расходилась под узким мостиком, и на мгновение у меня возникло впечатление, что мы ковыляем по ночному краю плоского мира. Потом я начал спускаться (как вы спускаетесь на американских горках), вцепился в дверь, свет из каюты разлился вокруг меня, словно выгонял меня в наступающую черноту. Всё черное, потом начало синеть, по мере того, как горизонт блестящими ставнями выползал откуда-то сверху и вспыхнул у меня перед глазами. Спустя секунду с сосущим шумом поднялось море и чудовищной губой скользнуло по юту у меня возле лодыжек. Холодное, как лёд. В тот миг, неотрывно следя, как оно бурлит у задраенных шлюзов, я неожиданно сообразил, что, возможно, находился на волосок от смерти.

Поразительно, как после секундного колебания, стоит только свыкнуться с возможным поворотом событий, тут же подрываешься его предотвращать.

У меня возникло ощущение, что я плыву по течению.

Я запер каюту и залез на крышу, где штормовой фонарь скрипел и приплясывал, словно виселица. Я смотрел вперед поверх груза, и мне показалось, что длинная тень от моей баржи и та часть баржи, которая мне видна, сливаются в ночи в один большой крюк.

Держась за спасательный трос, я осторожно двигался к бакам по подветренной стороне. Я узнал, дойдя туда, что стальной трос на правом борту уже вышел, а забравшись на носовой кубрик, увидел, что растровые тросы тоже кончились. Оставался мой бортовой стальной трос. Когда и этот сдохнет, без электричества, от баржи моей в Атлантике толку будет не больше, чем от жертвы крушения. Только я это сообразил, как мужик на барже передо мной, в ту секунду представившийся мне самим дьяволом, непонятного возраста молчаливый немец, носивший бородку и щеголявший в зюйдвестке, дважды махнул тяжелым топором и разрубил мой трос.

По-моему, мне вполне следовало проорать хотя бы предсмертное проклятие, когда лихтерный трос, единственный связывающий нас, обвился вокруг носа моей баржи. Я незамедлительно подорвался, держа в голове внушительное расстояние между нашими посудинами, и покосился на его трос, зацепившийся за швартовую тумбу в середине моего судна. Я отчаянно сигналил, что всё нормально, и следил, как он подаётся назад со свободным концом троса. Он несколько раз быстро (или медленно) обогнул свою левую тумбу и приготовился не спеша закончить работу. Теперь я понял, чего он задумал. Невозможно управляться с единственным перлинем вручную, если штормит. Не порвись мой последний перлинь, мы бы соединились на манер кастаньет, чтобы вышел короткий трос. По такой теории он, в общем-то, и собрался рискнуть, потащив меня за собой. Я прилип к шпилю, наблюдая, как он готовится к неожиданному шоку. Как только верёвка натянется, жди чего угодно. Рыбаки это прекрасно знают. Самый опасный момент — это момент натяжения троса. Дёрнешь слишком сильно — хана тросу. Дёрнешь неосторожно — вместе с самым длинным концом ускачет фиш. Я прикинул (при условии, что он не сбагрил его какому-нибудь барахольщику, чтоб взять бухла), что у него на все маневры порядка тридцати футов палубного троса, и мне показалось, что этого катастрофически недостаточно для махинации «бросил-поймал» между двумя монстрами, застрявшими в неспокойном море. Туго натянувшаяся верёвка, разбрызгивая воду, пропела опасную ноту, которую я уловил, каким-то странным избирательным слухом, среди прочих шумов, издаваемых древесиной, ветром и морем. Первый скрип верёвки, трущейся о его тумбу — и я понял, что трос теперь резвой змеёй скользит через его руки в перчатках.

— Ещё, бля, оборот!

По-моему, он меня послушал, так как я разглядел, что он пытается очухаться. Я видел, как он травит еще несколько футов линя и затем крепко его удерживает, выпуская дюйм за дюймом. Но я знал, что почти ничего не осталось. Почти ничего не осталось от его троса, и скоро я в своем груженом гробу в гордом одиночестве уплыву в ночь.

Я подумал, может мне самому заняться тросом, но это было бессмысленно. Теперь я видел лишь смутные очертания его кормы, а так далеко я не докину.