Книга Каина

Я вновь подумал об Атлантике: большой, черной, бескрайней… И мне адски захотелось вмазаться. Будь у меня в каюте торч, мне кажется, я бы сумел туда добраться по спасательному канату. Надеюсь, ёбаный буксир в курсе, что там у него сзади творится, подумал я. Я продолжал жаться к шпилю, меня колотило в одной майке и шортах, как вдруг, неожиданно, как первый крик, я почувствовал, как меня, словно мокрое насекомое, высвечивает прожектор.

Рядом на полной скорости плыл другой буксир.

Немногословный голос прозвучал через матюгальник:

— Что ты используешь вместо перлиня, друг? Свой лифчик?

Я увидел, как матрос умело забросил трос на мою тумбу. Взглянул на мостик.

— Иди ты на хуй, умник! — завопил я.

10

Рассказывать нечего.

Я, к сожалению, не в курсе, что за события привели к тому или этому. А то моя задача была бы куда проще. Подробности приобретают смысл, благодаря их связи с окончанием произведения. Их можно развивать, сокращать, выбирать или отбрасывать. Смотря к чему они нужны. В этом во всем этого нет, и нет удивительных фактов и сенсационных событий, к которым можно было бы присовокупить массу подробностей, в которых я день за днём вязну. Таким образом, я вынужден день ото дня двигаться, копить, слепо следовать за той или иной цепью мыслей, каждая из которых несёт в себе подтекста не больше, чем цветок или весенний бриз, кротовина или падающая звезда, или гусиное шипение. Ни начала, ни середины, ни концовки. Это тупик, куда должно войти серьёзному человеку, а выйти может лишь бесхитростная душа. Может, ничего дурного нет в том, чтобы рассказать несколько историй, отложить по дороге пару-тройку какашек, но они могут оказаться приманкой для ловли ничего не подозревающих человечков, которых я заманиваю в бескрайнюю тундру, где кроме них искать-то больше и нечего. Бог свидетель, бессовестное мошенничество — заставлять кого-то слушать, чего ты там буровишь, и даже не притворяться, что объясняешь, как вышло, что Белла обожгла себе задницу. Я говорил себе: «Ну да ладно, вот тебе замечательная бесплодная пустошь, гуляй по ней, веселись. В ней нет ни предпосылок, ни выводов, нет входа, нет выхода, ни единого следа не попадается на глаза тебе. Чего ещё желать человеку, чтобы разместить в границах своего похабного кругозора?» Дома канализация не пашет? Канализация отказала? Виноват засор в сточной трубе. Я уговорил пузырек сиропа от кашля (4 жидких унции^[25], содержание морфина — 1/6 грана на жидкую унцию), закинул пару колёс^[26] и почувствовал себя лучше. Нет ничего лучше небольшой дозы морфы, если надо встряхнуться, когда оказался возле Перт-Эмбой, штат Нью-Джерси, сидишь на ручном насосе на левой части кормы своей баржи, а правая сторона покачивается, её только что сняли с мели, и вода цвета детской неожиданности утекает. Медленно, горизонтально, прямо у тебя на глазах. Туда, на танкер. За ним и со всех сторон — невысокая зелёно-коричневая деревня, низкие мостики, бетонные плиты, подвесные трассы, по которым крошечными божьими коровками бегают автомобили, приземистые и пафосные постройки, грузовики, бензовозы, телефонные столбы, гравий, бескрайний бетон, гадкий, плоский, рассыпающий, демонстрирующий нам с вами, дорогой читатель, конструктивное человеческое насилие над неизбежным сельским пейзажем, приграничными равнинами и болотами. День тянулся и небо светлело молочно-белым цветом, а вода мерцала тусклыми бликами. Сколько времени надо, чтобы пройти это всё, один домик за другим, мимо контурной фабрики, милю за милей скучного и пустынного пространства? Ближайший бар, как мне поведал последний рабочий, после того как они доделали работу, находился примерно в миле, за тоннелем. Первое доказательство того, что человек не просто рабочая скотина, а все же немногим более, чем перевалочный пункт между «здесь» и ближайшим баром в миле отсюда, и так далее, и тому подобное. Это напомнило мне покрытое туманами Северное море, Гулль или Ширнесс, такого рода места на восточном побережье Англии.

С наступлением темноты я, где-то в 10:30, покинул баржу и, миновав кирпичный завод, вышел на тропинку, ведущую к дороге. Я брёл вдоль одноколейки, заросшей сорняками, и очутился среди печей для обжига кирпича, напоминавших песочные замки, для сооружения которых ребёнку стоит всего-навсего перевернуть игрушечное ведёрко. Две печи работали на полную, и от их красных отблесков на мокрый гравий падала моя чёрная тень. «Я иду сквозь ад или Освенцим.» — мелькнуло у меня. А затем — жуткая переправа через тоннель.

Моросило.

До Виллиджа мне пришлось в общей сложности полтора часа добираться на автобусе, потом на пароме, потом на метро. На Макдугал-стрит я наткнулся на Джоди. Мы вместе двинули на Шеридан-Сквер. На Джоди были синие джинсы и дешёвая куртка из кожзаменителя, тускло-голубого оттенка. Ей её подарили. Она ей не нравилась, но куртка была хотя бы тёплой, а другие её вещи, так она мне объяснила, остались лежать в двух чемоданах, конфискованных квартирной хозяйкой, которой она задолжала плату.

Когда мы приближались к огням перекрёстка, её рука механически тянулась к волосам. У неё были красивые каштановые волосы, коротко, до ушей подстриженные. От такой короткой стрижки её смешные точёные черты лица делались строгими и рельефными. Впечатление усиливалось широкими крыльями бровей и издёвкой, часто мелькающей в прекрасных светло-карих глазах.

Она жила с девушкой по имени Пэт, та любила её и платила за квартиру. В этом вся Джоди. Доля Джоди за квартплату, если бы она сподобилась за что-нибудь платить, в любом случае была бы меньше, чем цена за поддержание себя весь день в кайфовом состоянии. Но по той или иной причине, Джоди никогда ни за что не платила. Она изобретала отговорки. Потеряла. Украли. Попала на бабки. Пэт была мещанкой, алкоголичкой… с чего она должна за что-то платить? А если не Пэт, то всегда найдется кто-нибудь другой, даже мне доводилось. Джоди всегда найдёт, чем запудрить жертве мозг и оправдать своё беззастенчивое использование людей. Однажды вечером она взяла у меня 20$ на наркоту и объявилась только на другой день, когда приход выветрился, с готовой телегой о страшном шмоне со смыванием герыча в унитаз, проверкой вен и малайскими слонами. Ей вообще повезло, что она хоть не загремела. Раскрывающийся ирис. («Джоди, ты мне даже капельку попробовать не оставила? Вынудила меня, как последнего лоха, сутки ждать, потом заявляешься обдолбанная, а я, видите ли, должен радоваться, что ты пустая вернулась?»

«Ох, Джо, я не виновата, честно. Давай вместо этого дунем, Джо, только ты и я… Я тебя не кидаю, Джо, честно… Я ж тебе говорю, шмон был, честно…»)

Я познакомился с ней через Джео. Жил я у Мойры. Мойра уехала на две недели. Все это время шторы не поднимали. Я почти не выходил из квартиры. Жахался и ждал, наконец-то, жахался и ждал. Все вылазки предпринимала Джоди. У неё были хорошие выходы. Она пришла с Джео, а когда он уходил, оставалась, будто она неодушевленный предмет, который ему стало в лом относить обратно. Как дела, Джоди? Получается, ты со мной живёшь. Атмосфера стала куда менее напряжной после того, как Джео пришлось возвращаться на баржу. Джоди спросила, не желаю ли я чашечку кофе. И смоталась за молоком и пирожными. Джоди обожала пирожные. Она обожала пирожные, лошадку и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, её привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки — будто свисающие крылья. Сперва я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня. Но ни разу не упала, так что я скоро привык, и мне это даже начинало импонировать. Однажды ей подурнело, и я отнёс её на кровать, сделал массаж головы. Она почти тут же очухалась. Возможно, благодаря усилению кровообращения. Или потому что Джоди не выносила, когда трогали её волосы или же вообще какую-то часть её тела. Она вечно вертелась перед зеркалом, поправляя причёску. Она должна была быть безупречной, её прическа, и ещё — макияж. Иногда на приходе она могла проторчать у зеркала в ванной не меньше часа.

— Ты не задумывалась, что до чёрта много пялишься на себя в зеркало?

Она немедленно, возможно, вы скажете, что это понятно, переходила в оборону. Тень падала ей на лицо. Ирис тайком закрывается.

Фактура и цвет её кожи напоминали изысканный, хрупкий фарфор. Чётко обозначенные брови, изящно изогнутая шейка, и тёмная, подчеркнутая красота глаз, острое впечатление маски. Губы у неё были полные, мягкие, красные, упругие; нос — орлиный, с плавной, но бросающейся в глаза горбинкой, как и все прочие черты её лица. Зрачки часто суженные и затуманенные, изысканные ноздри напряжены.

По-своему, она вечно витала в облаках. Я только что описал прекрасное лицо, но её красота не отвечала общепринятым стандартам. По правде, были моменты… когда все ее тело каменело, измотанное избытком наркотиков, недосыпом, давящими изнутри кольцами отчаяния, вызывающего к жизни некую латентную вульгарность, во всей красе выступавшую в ней наружу… когда она выглядела уродливой дешёвкой. Тогда из-под маски выползало глупое смятение. Оно проявлялось во всём её поведении, особенно в нервном движении, которым она поправляла волосы, движении, неотличимом от дурацкого жеста дешёвой шлюхи, когда та стоит, уловив своё отражение в настенном зеркале, и пытается состроить нужную морду, с которой выйдет из бара.

Подобно многим блядям по совместительству, у неё часто завязывались романы с другими женщинами. Всегда одинаково заканчивающиеся. Проституцией начинала заниматься её подруга. Когда Пэт попала в аварию и её забрали в больницу, Джоди даже не потрудилась выйти из квартиры.

— Ненавижу больных. — поясняла она.

Из больницы Пэт отправляла Джоди деньги. Когда Пэт выписали, она оказалась прикована к постели.

— Решила, что я буду вокруг нее скакать, Господи, ты подумай! Я читаю, а ей, видите ли, чего-то надо! Ей вечно чего-то надо!

Мы пересекли Седьмую авеню и зашли к «Джиму Муру».

— Корчит из себя ребёнка, — жаловалась Джоди. — Джо-дии! Злит. Вечно стонет!

— А ты чего?

— Я на неё забивала. Потом она взбеленилась, стала кидать заявы, что она за квартиру платит. Я поинтересовалась: что с того? Она решила, что купила меня! Ты прикидываешь? Ты сломала ногу, сказала я ей, а не я. Нечего было синячить, тогда все было бы нормально. Меня-то что обвинять, нечего! — высказалась Джоди.

Она пододвинула к себе кофе и тут же отпила. Она положила в чашку сахару и заказала ещё желе со своей любимой английской горячей сдобой.

— Весь день вопила, как больная, а на следующий день съехала. Решила пожить у приятеля, пока с ногой получше не станет.

Я расхохотался.

В джодином исполнении история прозвучала забавно. Но не рассказ меня развеселил, хотя именно это она и подумала и, польщённая, рассмеялась в ответ. И её удовольствие нисколько не было притворным, поскольку, по логике, причина его была неправильно истолкована. Спонтанный смех заразителен и объединяет. И я рассмеялся первым, поймав себя на том, что её радость доставляет мне острое довольствие. Слова, даже их значения, были, в определённом смысле, излишни. Помню, как меня удивлял тот факт, насколько совместный смех свёл на нет лживость её рассказа. Даже теперь меня не отпускает ощущение доброжелательности, с каким, помнится, я тогда смеялся, вспоминая ее трогательное негодование, когда кто-то в Гарлеме кинул её на бабки: