Книга Лазаря
Шрифт:
Дайомедис прошел к дальней стене и достал из глубокой каменной ниши тяжелый пергаментный фолиант.
– Здесь все? – спросил он, бережно удерживая книгу, обернутую куском льняного покрывала.
– Кроме последнего листа, – удрученно произнес Елеазар. – Руки отказали мне. Мой срок истекает…
– Варнава требовал увезти тебя, – тихо сказал Дайомедис. – Ты слишком важен для Учения Христа.
– Друг мой, – старик тяжело опустился на скамью. – Прошу тебя, не настаивай. И очень прошу – возьми с собой Анаргироса. Этот мальчик – истинный христианин, достойный служения. Мне же следует принять уготованное Богом.
– Хорошо… Да будет так, – после долгого раздумья печально произнес Дайомедис. – Я повинуюсь твоей воле…
Истощенная лошадь трусцой
Часть первая. Воскрешенные
Глава первая
Кофе был очень неплох. Но приятное послевкусие арабики лишь подчеркивало назойливое движение людского потока за окнами кафе, несущего шумных и суетливых прохожих в одном направлении – к старости и неминуемой смерти. Люди громко и непрерывно разговаривали, стирали пальцы об экраны смартфонов, отвешивали оплеухи капризным детям, ругались, стремились заработать и потратить деньги, отхватить от жизни хотя бы небольшую часть удовольствия и счастья, понимая, что большие куски им не достанутся никогда.
Движение ленты жизни создавало иллюзию свободы. Можно было перемещаться назад, переходить от края к краю в зависимости от того, где разбросанные по всей длине потребительские грядки давали наилучшие всходы. В этих местах возникала давка, и человеческие существа толкались в борьбе за урожай, надолго забывая о приближающемся пункте назначения – остановке «Конечная».
Самые отчаянные, набравшись смелости, рвались вперед, в начало очереди. Таких, как правило, любезно пропускали, провожая сочувственными вздохами. Позволено было многое, но сойти с дорожки было невозможно.
Смакуя в меру горячий напиток, Василий представлял себя внутри гудящей толпы отстраненно наблюдающим за происходящей суетой. Неумолимый эскалатор громыхал вечными роликами, и не слышать его было невозможно.
Однообразную рутину повседневности он давно научился воспринимать как непрерывное и унылое пережидание досадного неудобства, от которого нельзя избавиться и которое нельзя изменить. Можно было терпеть этот мир, как проливной дождь, под который попадаешь всякий раз, забывая взять с собой зонт. Никакой ненависти к людям он не испытывал, так же, как и к надоедливому ветру с Балтики, мокрому снегу и серому низкому небу Петербурга. Скорее равнодушное и отстраненное отношение к скучным существам, бешено крутящимся в колесе материального бытия безо всякой надежды выскочить из этой карусели.
Проживая стремительно исчезающие дни, Василий постепенно приспособил свое существование к серой обыденности, отгородив ее от себя прочной внутренней стеной, и пересекал этот барьер только для того, чтобы сходить в магазин или, как сейчас, выпить кофе. К людям, которых он выделял из сообщества «стоящих в очереди», Василий в силу детской привязанности относил только свою бабушку Регину и некоторых женщин, когда ему доводилось вступать с ними в интимную связь. Хотя женщины попадали в данную категорию только на время самой связи.
Но иногда, чаще всего зимними унылыми питерскими вечерами, при тусклом свете желтой лампы на него накатывало тяжелое тревожное ощущение отсутствия чего-то важного внутри себя. Чего-то эфемерного, потерянного или недополученного раньше. Порой казалось, что там, за окном, у других это непонятное «что-то» было. Впрочем, такое настроение надолго не задерживалось, и его с легкостью можно было приписать заурядному петербуржскому сплину.
Самой серьезной проблемой своей жизни он считал собственное имя. В его звучании Василий всегда чувствовал нечто фальшивое и совершенно ему не подходящее. Словно в детстве выбрал неудачный псевдоним, в котором какие-то буквы были лишними или, наоборот, каких-то не хватало. Насколько он помнил, к фамилии Копылов привык достаточно быстро, но имя, когда кто-либо произносил
его вслух, вызывало у него определенное физиологическое раздражение. Как если бы, надев шерстяную варежку, он елозил ею по оконному стеклу.В начальной школе бабушка на одном из детских утренников публично назвала его по-домашнему – Василек, и вся его школьная жизнь покатилась по ухабистой дороге вплоть до десятого класса. Мало того, что глумливые учителя принялись злоупотреблять этой уменьшительно-ласкательной формой в случае любой его провинности, но и одноклассники сочли своим долгом называть его только так. Не забывая при этом добавлять остроумные детские рифмы, оканчивающиеся на «ек».
Равнодушно и презрительно перенеся все эти микросоциальные трудности, Василий, пройдя через серьезный пубертатный взрыв на летних каникулах, появился в десятом классе симпатичным двухметровым широкоплечим парнем с пудовыми кулаками и гривой густых черных волос. Шок, который испытали одноклассницы, был несравним с проблемами мужской составляющей класса. Несмотря на то, что Василий не любил драться, некоторую склонность к насилию он все-таки начал в себе чувствовать. Чем и не преминул воспользоваться. Не прошло и месяца, как при каждом его появлении в школе парни начинали выстраиваться в очередь только для того, чтобы уважительно пожать ему руку.
Было интересно и странно наблюдать внутри себя вспышки холодной всепоглощающей ярости, которая, не замутняя рассудок, требовала немедленных физических действий, чаще всего насильственного характера. Василий поделился своими наблюдениями с бабушкой, и та заметила, что это нормально, назвав подобные вспышки побочным эффектом. Однако Василий так и не понял причины появления такого эффекта и до самого выпускного уверенно и невозмутимо поддерживал с одноклассниками ровные неприязненные отношения. Гораздо сложнее и интереснее складывалось общение с одноклассницами, которые к окончанию школы в основной своей массе полностью созрели и томились невыносимыми муками разбитых сердец, по черепкам которых Василий часто маршировал чеканной поступью римского центуриона. Дело было даже не в том, что он имел преимущество в габаритах и внешности по сравнению с другими подростками мужского пола, и не в том, что получал высокие отметки по всем предметам, не прилагая для этого серьезных усилий.
Самым главным достоинством Василия была его бабушка, Регина Михайловна Копылова, которая еще при советской власти имела звание пенсионера всесоюзного значения и увесистую шкатулку государственных наград, среди которых были и боевые ордена. После экономического спада в начале девяностых государственность в России начала бурно возрождаться, и статус Регины Михайловны вместе с ее пенсией резко пополз вверх, что отразилось на материальном благополучии их маленькой семьи. Так что Василий даже в самое сложное время одевался и выглядел, как отпрыск полноценной буржуазной династии, да и на кармане имел немаленькую сумму денег.
Мать его, как ему рассказывала Регина, умерла при родах, впрочем, так же же, как и сам будущий Василий. Мертвого новорожденного после положенных процедур реанимации отправили в морг, где он и ожил на четвертый день, огласив гулкое подвальное помещение громким криком восставшего из мертвых. Санитара морга увезли в соседнее отделение с инфарктом, а главный врач получил очень строгий выговор. Объяснить природу такого воскрешения медицина не сумела, и Василий принялся жить.
Благодаря стараниям Регины Михайловны, которая за свою многотрудную жизнь собрала большую библиотеку, он научился читать и писать еще до школы, и в последующее десятилетие своей жизни проглотил не один десяток томов, что ровными рядами стояли в бабушкином шкафу, обреченно покрываясь вездесущей пылью. Перечень авторов, сочинениями которых Василий с удовольствием зачитывался, отличался хаотичным разнообразием. От китайских сказок Пу Сунлина до «Критики чистого разума» Канта. Впрочем, ему было все равно, что читать, за исключением разве что слезливых романов о любви, от которых он страдал невыносимой сонливостью и несварением желудка.