Книга мертвых-2. Некрологи

Вдруг он почувствовал облегчение. Некая биологического свойства свобода опьянила его легкие. Все, я один, один, один! Как у скафандра водолаза, от меня отрезаны теперь все шланги, и я куда хочу, туда и поплыву.

Куда ты там поплывешь, одернул он себя. Куда? Ты давно освободился от них, давно перерезал шланги. Старуха, умершая в украинском городе, есть для тебя лишь эпизод в твоей подвижной жизни. Ты хоронил юных, что тебе смерть старухи! Не далее как в декабре ты стоял на заснеженном кладбище в подмосковном Серпухове, в мерзлую землю опустили гроб партийца. Он не дожил до двадцати трех лет. Его убили милиционеры за то, что он был членом твоей партии. Проломили череп бейсбольной битой. Вот там на кладбище ты неслышно всхлипнул. В нос, осторожно, чтоб никто не видел. Там были журналисты. Не мог же ты заплакать, железный вождь запрещенной организации! Ты всхлипнул. Никто не услышал. Сейчас ты везешь в крематорий лишь воспоминания…

Его охранники молчали. Женщины без умолку говорили о ценах на кремацию, которые поднялись, затем перешли вообще на рост цен. Русские женщины, они же украинские, высокоэффективны в соприкосновении со смертью. Они знают обычаи, не брезгуют сами обмыть тело трупа, обрядить его. Когда он с охранниками приехал с вокзала, целый женский отряд уже стучал ножами на маленькой кухне, нарезая салаты. Труп уже лежал обряженный и упакованный. Их не надо было ни просить, ни подгонять. Без оплаты, от радости жизни, куда входит необходимым элементом и смерть, они добровольно моют, обряжают, рубят, режут, варят картошку и готовят селедку. Они уже закупили десять бутылок водки и немного вина, когда он вошел в квартиру. Он смотрел на них, как на племя незнакомое, и изумлялся. Может, русские женщины презирают ежедневную жизнь и любят только праздники? А ведь смерть — это тоже праздник. Им бы каждый день похороны? «Фу, — остановил он себя, — как всегда, ты несешь ересь». Как был ты мальчиком не в своем уме, так и остался. Девочки в школе, помнишь, считали тебя сумасшедшим. Но случилось по Эразму Роттердамскому. Он как-то заметил: «Почти всегда побеждает тот, кого не принимали всерьёз». Победил ты, сумасшедший в глазах девочек — юных обывательниц. Впрочем, одновременно с едким осуждением, часть их была влюблена в тебя.

В крематории-колумбарии было спокойно. Сам крематорий выглядел несколько неуклюжим бетонно-стеклянным ангаром. Он мог бы служить в равной степени для ремонта или стоянки самолетов. Зато в колумбарии росли невысокие туи и можжевельники, голубые ели и пинии, которые обещали вскоре вырасти и создать покойникам еще больший уют, еще более терпкий запах, еще более глубокие и синие тени. Глядя из автобуса, он знал, что там есть свои аллеи и проспекты, и на одной из аллей вделана в плиту урна с прахом его отца, мужчины с недовольным лицом. После того, как кремируют старуху, урну с ее останками с примесью одеяла и одежды поместят рядом с прахом человека, которого она любила.

«На кой она его любила?» — подумал он зло. Они были верны друг другу именно потому, что у него было еще меньше жизненной энергии, чем у нее. У него были разнообразные таланты, он был музыкален, виртуозно играл на гитаре и на пианино, не в три аккорда, а сложно играл, но никто из них не повел другого на завоевание мира. Они родили его, и не воображали даже, что он окажется завоевателем. Они, в сущности, не понимали, не верили в него, и были глубоко уязвлены и поражены, когда в 1989 году его начали печатать в России, и он был встречен как большой человек. Им интересовались журналисты, в квартире, откуда только что вынесли мать, не смолкал тогда телефон. Мать сказала ему тогда мрачно:

— Твой отец такой хороший человек, почему нами никто не интересуется? — И у нее потекла по щеке слеза.

Он уже не был таким максималистом, как ранее, в те годы, когда был безвестен, уже был избалован славой, он поспешил успокоить мать ничего не значащим:

— Профессия у меня такая. — А сам думал: «Они со мною так, как с чужим, с завистью, я же их сын, почему они не чувствуют, что в моей победе есть и их победа?»

Тогда впервые он понял, что соперничают: отцы, дети, женщины с мужчинами… И вот его красивая, самая-самая красивая жена, как мужик, стала соревноваться с ним. Вот что… Он вспомнил опубликованное больше месяца назад ее интервью в популярной газете, где она, напыжившись, говорит: «Основной добытчик в семье — я…» Не говоря уже о гротескном преувеличении своих заслуг (он содержал семью, пока она была беременна и кормила ребенка, и впоследствии каждый день давал деньги по первому требованию; в целом году она проработала несколько недель, хотя, правда, ее труд исполнителя-актрисы оплачивался выше, чем его, творца), он остолбенел от этого разделения семьи. На нее — добытчицу, и его, якобы мало добывающего. И это она вынесла в желтую газету. С ней случилось перерождение в результате некоего кризиса сознания? Ей вот-вот должно исполниться тридцать четыре года. А начало ее лихорадить прошлой весной, в тридцать три, тогда она в первый раз полетела в Гоа, «восстановиться», как она сказала…

Автобус остановился, и все вылезли. Шел дождь. Сам автобус с гробом старухи уехал, чтобы сгрузить гроб с черного хода, с подъезда «только для мертвых и служащих». Водитель автобуса на прощанье сказал, что они еще увидят старуху, смогут попрощаться.

— Идите туда, — водитель указал на главный вход, довольно безобразные двери индустриального вида.

Пассажиры автобуса мертвых, они пошли к дверям. По пути на открытом пространстве площади, уложенной плитами, перед зданием крематория, к ним присоединились пассажиры «шевроле». Одна из женщин, та, у которой отекшие ноги, опиралась на палку. Его охранники поддержали ее при входе в индустриальные двери крематория, так же, как до этого свели по ступеням из автобуса.

Войдя, они оказались в вестибюле-предбаннике, голом и неукрашенном, только надписи: «Ждите приглашения в зал прощаний», «Вас вызовут» и ещё несколько в том же строгом духе дисциплины и порядка.

Они стали, как две скобки, заключающие придаточное предложение, с одной стороны: полковник, авторитет, сын старухи, а с другой — его охранники и женщины. Женщина с отекшими ногами стала говорить о том, что она за кремирование, и хочет, чтобы ее кремировали. У нее и деньги приготовлены. И ездить родственникам будет недалеко, и дешевле. Тетя Валя также склонялась к кремированию. Они беседовали будничным тоном, улыбались, когда считали нужным. Самая молодая женщина-сиделка, та, которая обнаружила мать мертвой, покинула их на время, уехав вместе с водителем. У нее была справка о смерти в руках. Но вот она вернулась и сказала, что нужно будет найти дома у старухи в ящиках документы, свидетельствующие, что место в колумбарии оплачено для двоих, иначе прах старухи не поместят с прахом мужа, а ее фотографию рядом с его фотографией — сердитого старого мужчины.

— Нужно найти, — сказала она, обращаясь к сыну старухи.

Вышел коротко остриженный, небольшой, компактный человечек в черном костюме и пригласил их в зал прощаний. Сын старухи нашел зал впечатляющим. Это был высокий сумеречный сыроватый зал с пропорциями достаточными, чтобы горстка прощающихся чувствовала себя сиротливо и выглядела неубедительно. У дальней стены зала на постаменте стоял гроб, и в нем лежала старуха — некогда его мать. Распорядитель указал им место по одну сторону гроба, а сам ушел на противоположную и взошел на кафедру, задрапированную сосновыми ветками, венками и лентами. Распорядитель произнес речь, настолько же умелую и подобающую, как и стандартную. В речи говорилось, что от нас уходит, нас покидает, отправляясь в мир иной, такая-то, он назвал старуху по имени-отчеству, и мы скорбим об ее уходе. Сумерки зала, умело расположенный свет, сами впечатляющие размеры помещения все же сообщали и речи распорядителя и самому простенькому ритуалу большую убедительность.

Закончив речь, распорядитель спросил, хочет ли кто-нибудь взять слово. Никто не выразил такого желания, потому распорядитель сказал:

— Тогда приступим к прощанию. Прощайтесь с покойной!

Сын старухи пошел первый, как будто только и делал, что прощался с покойными. Легкий, в своем черном бушлате и черном свитере, седой, похожий на черт знает какого полярника или капитана Немо. Подошел, наклонился, поцеловал платок на лбу старухи. Прошептал: «Ну вот ты и умерла, мама! Покойся с миром! Прости, я был тебе плохим сыном…» Старуха лежала с таким неземным и нечеловеческим лицом, как будто кусок горной породы или сломанная кость мамонта в снегу. Он отошел, за ним пошла тетя Валя в платочке на окрашенной голове, простилась с подругой. Что уж она там ей сказала, сын старухи не слышал.

— Прощание окончено, — сказал распорядитель. Взял крышку гроба и накрыл старуху, его мать. Зазвучала скорбная музыка. Распорядитель так же умело, как час назад водитель, вбил уверенные гвозди в гроб. Буф! Буф! Буф! Теперь уже вогнал их до шляпок.

Гроб вдруг поехал с постамента вверх, устремляясь в проем в стене, закрытый красными шторами из бархата. Чуть споткнувшись у самых штор, гроб смел их, и в несколько усилий ушел в недоступное прощающимся пространство. Шторы вернулись за ним в прежнее состояние. Музыка стихла.

— Церемония окончена, — сказал распорядитель.

Они пошли к выходу — ковыляющая старуха с больными ногами, тетя Валя, другие женщины, его охранники и пассажиры «шевроле». Выйдя под дождь, он подумал, что вот одна проблема, угнетавшая его уже несколько лет и ставшая зудящей болью к новому году, решена природой. «Нет человека — нет проблемы, — горько подумал он. — Одна мать, угнетавшая меня собой, ушла, но другая мать, мать моего сына, осталась», — признался он себе.

Они загрузились в тот же автобус, и тот же водитель помчал их, теперь уже неосторожно, обратно, на Новые дома. Сын старухи думал, что, собственно, свою миссию он выполнил. Можно бы и в Москву, но моральный долг перед женщинами, сиделками и соседями, принявшими значительное участие в этих похоронах, собственно они-то все и сделали, требовал удовлетворения. Их ждали поминки: самое приятное в церемонии смерти, языческий обряд алкоголизации и насыщения скорбящих.